ГЛАВА ШЕСТАЯ
Биография теткиного мужа Арона полностью отражает историю нашего государства. Сначала он был гимназистом. Потом – революционным студентом. Потом – недолгое время – красноармейцем. Потом – как это ни фантастически звучит – белополяком. Потом опять красноармейцем, но уже более сознательным.
Когда гражданская война закончилась, дядя Арон поступил на рабфак. Затем он стал нэпманом и, кажется, временно разбогател. Затем кого-то раскулачивал. Затем он чистил ряды партии. Затем его самого вычистили. За то, что он был нэпманом...
На собрании мой дядя произнес речь. Он сказал:
– Если вы меня исключите, я должен буду рассказать об этом жене. Что вызовет дикий скандал. Короче, решайте сами...
Товарищи подумали и решили:
"Исключить!"
Затем его, правда, восстановили. Мало того, дядя Арон так и не сидел.
Он стал административным работником. Он был директором чего-то. Или заместителем директора по какой-то части...
Сталина мой дядя обожал. Обожал, как непутевого сына. Видя его недостатки.
Пластинки с речами генералиссимуса хранились в красных альбомах. Были такие альбомы со шнурками и рельефным портретом вождя...
Когда Сталин оказался бандитом, мой дядя искренне горевал.
Затем он полюбил Маленкова. Он говорил, что Маленков – инженер.
Когда Маленкова сняли, он полюбил Булганина. Булганин обладал внешностью захолустного дореволюционного полицмейстера. А мой дядя родом был как раз из захолустья, из Новороссийска. Возможно, он честно любил Булганина, напоминавшего ему идолов детства.
Затем он полюбил Хрущева. А когда Хрущева сняли, мой дядя утратил любовь. Ему надоело зря расходовать свои чувства.
Он решил полюбить Ленина. Ленин давно умер, и снять его невозможно. Даже замарать как следует и то нелегко. А значит, невозможно отнять любовь...
При этом мой дядя как-то идейно распустился. Он полюбил Ленина, а также полюбил Солженицына. Сахарова он тоже полюбил. Главным образом за то, что Сахаров изобрел водородную бомбу. Однако не спился, а борется за правду.
Брежнева мой дядя не любил. Брежнев казался ему временным явлением (что не подтвердилось)...
В последние годы жизни он был чуть ли не диссидентом. Но диссидентом умеренным. Власова не признавал. Солженицына уважал выборочно.
Брежневу мой дядя посылал анонимные записки. Он писал их в сберегательной кассе фиолетовыми чернилами. К тому же левой рукой и печатными буквами. Записки были короткие. Например:
"Куда ведешь Россию, монстр?"
И подпись:
"Генерал Свиридов".
Или:
"БАМ – это фикция!"
И подпись:
"Генерал Колюжный".
Иногда он пользовался художественной формой:
"Твои брови жаждут крови!"
И подпись:
"Генерал Нечипоренко"...
Дядя хотел вернуться к истокам ленинизма. А я не хотел. Вот мы и ругались без конца. Уровень полемики был невысок.
– Немецкий шпион, – говорил я о Ленине.
– Святотатец и болван! – реагировал дядя уже в мой адрес.
Мы затрагивали довольно узкий круг тем: суд Линча, падение нравов, вьетнамская эпопея...
Мой дядя ужасно сердился:
– Фашист. – кричал он иногда, – матерый власовец!..
И вдруг мой дядя умер. Вернее, тяжело заболел. И решил, что ему пора умирать. Ему было 76 лет.
– Вызовите Сережу. – попросил он.
Я сразу же приехал. Дядя лежал на высоких подушках, худой и бледный. Он попросил всех уйти из комнаты.
– Сергей, – очень тихо произнес мой дядя, – я умираю...
Я молчал.
– Я не боюсь смерти, – продолжал мой дядя.
Он выждал паузу и заговорил снова:
– Я честно заблуждался... Мучительно переживал свои ошибки... И вот что я понял. Те святыни, под знаком которых я жил, оказались ложными... Я потерпел идейный крах...
Дядя попросил воды. Я поднес чашку к его губам.
– Сергей, – продолжал мой дядя, – я всегда ругал тебя. Я ругал тебя, потому что боялся. Я боялся, что тебя арестуют. Ты очень невоздержан... Я критиковал тебя, но внутренне соглашался. Ты должен меня понять. Сорок лет в этой... (тут дядя грязно выругался) партии. Шестьдесят лет в этом... (тут дядя повторил ругательство) государстве...
– Успокойся, – сказал я.
– ... превратили меня в шлюху, – закончил дядя.
Он сделал усилие и продолжал:
– Ты всегда был прав. Я возражал, потому что боялся за тебя. Прости...
Он заплакал. Мне стало очень жаль его. Но тут приняли медработники и увезли дядю в больницу.
Моего дядю увезли в обыкновенную больницу. Тетка думала, что его увезут в Свердловскую.
– Ты же старый большевик, – говорила она.
– Нет, – возражал мой дядя. – я не старый большевик.
– То есть как?
– Старый большевик – конкретное понятие. Старый большевик – это кто вступил до тридцать пятого года. А я вступил несколько позже.
Тетка не могла поверить.
– Значит, ты не старый большевик?!
– Нет.
– Все равно, – говорила она, – может, и тебе что-нибудь полагается?
– Возможно, – соглашался дядя, – возможно, и мне что-то полагается. Например, яблоко...
Короче, моего дядю увезли в обыкновенную больницу. Когда его осматривал лечащий врач, дядя спросил:
– Доктор, вы фронтовик?
– Да, – ответил врач, – я фронтовик.
– И я фронтовик, – сказал мой дядя, – ответьте честно, как фронтовик фронтовику, долго ли я пролежу в больнице?
– При благоприятном ходе событий – месяц, – ответил врач.
– А при неблагоприятном, – усмехнулся дядя, – значительно меньше?..
Он пролежал в больнице недели три. И его привезли домой. Я сразу же его навестил.
Мой дядя казался печальным и тихим. Словно обрел какую-то высшую мудрость.
Однако когда я упомянул в разговоре Че Гевару, дядя насторожился.
– Авантюрист и гангстер, – сказал я.
– Тунеядец и болван! – реагировал дядя. И дальше с огромным подъемом: – Укажи мне благую идею, лежащую вне коммунизма!..
Тут он неожиданно прервал свою речь. Очевидно, вспомнил наш предсмертный разговор. Виновато покосился на меня.
Я промолчал.
С тех пор мы часто виделись и неизменно ругались. Дядя проклинал рок-музыку, невозвращенца Барышникова и генерала Андрея Власова. Я – бесплатную медицину, "Лебединое озеро" и Феликса Дзержинского.
Потом мой дядя снова заболел.
– Вызовите Сережу, – попросил.
Я сразу же приехал. Дядя выглядел осунувшимся и бледным. На табурете у его изголовья стояли бесчисленные флаконы. Там же интимно розовела вставная челюсть.
– Сергей, – глухо произнес мой дядя.
Я погладил его руку.
– У меня к тебе огромная просьба. Дай слово, что выполнишь ее. Я кивнул.
– Задуши меня, – попросил дядя.
Я растерянно молчал.
– Мне надоело жить. Я не верю, что коммунизм может быть построен в одной стране. Я скатился в болото троцкизма.
– Не думай об этом, – сказал я.
– Ты готов выполнить мою просьбу?.. Я вижу, ты колеблешься... Конечно, я мог бы принять двадцать таблеток снотворного. Увы, это далеко не всегда приводит к смерти... А если меня разобьет паралич? И я стану для всех еще более тяжкой обузой? Поэтому я вынужден был к тебе обратиться...
– Перестань, – сказал я, – перестань...
– Я отблагодарю тебя, – сказал мой дядя, – я завещаю тебе сочинения Ленина. Отнеси их в макулатуру и поменяй на "Буратино"... Но сначала задуши меня.
– Перестань, – сказал я.
– Кругом злоба и глупость, – сказал мой дядя, – правды нет...
– Успокойся.
– Знаешь, отчего я мучаюсь? – продолжал он. – Когда мы жили в Новороссийске, там был забор. Высокий коричневый забор. Я каждый день проходил мимо этого забора. А что было внутри, не знаю. Не спросил. Я не думал, что это важно... Как бессмысленно и глупо прожита жизнь! Значит, ты отказываешься?
– Перестань, – сказал я. Дядя отвернулся и замолчал.
Через две недели он выздоровел. И мы снова ужасно поссорились.
– Болван! – кричал мой дядя. – Ты не хочешь понять! Идея коммунизма, скомпрометированная бездарными адептами, по-прежнему гениальна! Недаром коммунистическую идеологию разделяют миллионы людей!..
– Кто ее разделяет?! – говорил я. – Да ни один здравомыслящий человек!..
– Значит, не разделяют? – багровел дядя. – Не разделяют и молчат? Значит, все кругом лицемеры?!..
– Идеологию вовсе не обязательно разделять, – говорил я, – ее либо принимают, либо не принимают. Это как тюрьма: нравится не нравится – сиди...
– Болван! – кричал мой дядя. – Власовец, фарцовщик!..
У изголовья его висел небольшой портрет Солженицына. Когда приходили гости, дядя его снимал...
Это повторялось снова и снова. Дядя заболевал, потом выздоравливал. Мы ссорились. Потом мирились. Шли годы. Он совсем постарел. Не мог ходить. Я был к нему очень привязан...
Как я уже говорил, биография моего дяди отражает историю нашего государства... Нашей любимой и ужасной страны...
Потом мой дядя все же умер. Жаль... А мне не дает покоя высокий коричневый забор...
