ГЛАВА СЕДЬМАЯ
С раннего детства мое воспитание было политически тенденциозным. Мать, например, глубоко презирала Сталина. Более того, охотно и публично выражала свои чувства. Правда, в несколько оригинальной концепции. Она твердила:
– Грузин порядочным человеком быть не может!
Этому ее научили в армянском квартале Тбилиси, где она росла.
Отец мой, напротив, испытывал почтение к вождю. Хотя у отца как раз были веские причины ненавидеть Сталина. Особенно после того как расстреляли деда.
Может быть, отец и ненавидел тиранию. Но при этом чувствовал уважение к ее масштабам.
В общем, то, что Сталин – убийца, моим родителям было хорошо известно. И друзьям моих родителей – тоже. В доме только об этом и говорили.
Я одного не понимаю. Почему мои обыкновенные родители все знали, а Эренбург – нет?
В шесть лет я знал, что Сталин убил моего деда. А уж к моменту окончания школы знал решительно все.
Я знал, что в газетах пишут неправду. Что за границей простые люди живут богаче и веселее, Что коммунистом быть стыдно, но выгодно.
Это вовсе не значит, что я был глубокомысленным юношей. Скорее, наоборот. Просто мне это сказали родители. Вернее, мама.
Отец меня почти не воспитывал. Тем более что они с матерью вскоре развелись.
Жили мы в отвратительной коммуналке. Длинный пасмурный коридор метафизически заканчивался уборной. Обои возле телефона были испещрены рисунками – удручающая хроника коммунального подсознания.
Мать-одиночка Зоя Свистунова изображала полевые цветы.
Жизнелюбивый инженер Гордой Борисович Овсянников старательно ретушировал дамские ягодицы.
Неумный полковник Тихомиров рисовал военные эмблемы.
Техник Харин – бутылки с рюмками.
Эстрадная певица Журавлева воспроизводила скрипичный ключ, напоминавший ухо.
Я рисовал пистолеты и сабли...
Наша квартира вряд ли была типичной. Населяла ее главным образом интеллигенция. Драк не было. В суп друг другу не плевали. (Хотя ручаться трудно).
Это не означает, что здесь царили вечный мир и благоденствие. Тайная война не утихала. Кастрюля, полная взаимного раздражения, стояла на медленном огне и тихо булькала...
Мать работала корректором в три смены. Иногда ложилась поздно, иногда рано. Иногда спала днем.
По коридору бегали дети. Грохотал военными сапогами Тихомиров. Таскал свой велосипед неудачник Харин. Репетировала Журавлева.
Мать не высыпалась. А работа у нее была ответственная. (Да еще при жизни Сталина.) За любую опечатку можно было сесть в тюрьму.
Есть в газетном деле одна закономерность. Стоит пропустить единственную букву – и конец. Обязательно выйдет либо непристойность, либо – хуже того – антисоветчина. (А бывает и то и другое вместе.)
Взять, к примеру, заголовок: "Приказ главнокомандующего".
"Главнокомандующий" – такое длинное слово, шестнадцать букв. Надо же пропустить именно букву "л". А так чаще всего и бывает.
Или: "Коммунисты осуждают решения партии" (вместо – "обсуждают").
Или: "Большевистская каторга" (вместо – "когорта ").
Как известно, в наших газетах только опечатки правдивы.
Последние двадцать лет за это не расстреливают. Мать работала корректором тридцать лет назад,
Она совсем не высыпалась. Целыми днями мучительно боролась за тишину.
Однажды не выдержала. Повесила отчаянный лозунг на своих дверях:
"Здесь отдыхает полутруп. Соблюдайте тишину!"
И вдруг наступила тишина. Это было неожиданно и странно. Тихомиров бродил по коридору в носках. Хватал всех за руки и шипел:
– Тихо! У Довлатовой ночует политрук!
Полковник радовался, что мама обрела наконец личное счастье. Да еще с идейно выдержанным товарищем. Кроме того, политрук внушал опасения. Мог оказаться старше Тихомирова по воинскому званию...
Тишина продолжалась неделю. Затем обман был раскрыт.
Родилась мама в Тбилиси. В детстве занималась музыкой. Какая-то русская дама учила ее бесплатно.
Жить было весело. Во-первых – юг. К тому же – четверо детей в семье.
Сестра Мара была озорницей и умницей. Сестра Анеля – злюкой и капризулей. Братик Рома – Драчуном и забиякой. Мать казалась наиболее заурядным ребенком...
Шопенгауэр писал, что люди абсолютно не меняются.
Каким же образом тетка Мара превратилась в строгого литературного редактора?
Почему хулиган и задира дядя Рома стал ординарным чиновником?
Почему капризная злюка Анеля выросла самой доброй, честной и непритязательной? Безупречной настолько, что о ней скучно писать?..
А мама – живет в капиталистических джунглях, читает "Эхо" и в супермаркете переходит от беспомощности на грузинский язык?..
О ее молодости я знаю совсем немного. В тридцатые годы сестры покинули Грузию. Обосновались в Ленинграде.
Тетка Анеля поступила на факультет иностранных языков.
Тетка Мара работала в издательстве.
Мать подала документы в консерваторию. И параллельно в театральными институт. Сдавала экзамены одновременно. (Тогда это разрешалось.) И ее приняли в оба заведения. Мать говорит – тогда всех принимали. Создавалась новая бесклассовая интеллигенция.
Был выбран театральный институт. Думаю, что зря.
Творческих профессий вообще надо избегать. Не можешь избежать, тогда другой вопрос. Тогда просто выхода нет. Значит, не ты ее выбрал, а она тебя...
Мать проработала в театре несколько лет. В немногих рецензиях, которые я читал, ее хвалили.
И коллектив, что называется, ее уважал. Актер Бернацкий, например, говорил:
– Хорошо бы Донату морду набить!.. Да Норку жалко...
Донат – это мой отец. Который реагировал следующим образом:
– С таким лицом, как у Жени Бернацкого, из дома не выходят...
Затем родился я. Отец и мама часто ссорились. Потом разошлись. А я остался.
Было уже не до гастролей. И мама бросила театр.
И правильно. Я наблюдал многих ее знакомых, которые до смерти принадлежали театру. Это был мир уязвленных самолюбий, растоптанных амбиций, бесконечных поношений чужой игры. Это были нищие, мстительные и завистливые люди...
Мама стала корректором. И даже прекрасным корректором. Очевидно, был у нее талант к этому делу. Ведь грамматики она не знала совершенно. Зато обладала корректорским чутьем. Такое иногда случается.
Я думаю, она была прирожденным корректором. У нее, если можно так выразиться, было этическое чувство правописания. Она, например, говорила про кого-то:
– Знаешь, он из тех, кто пишет "вообще" через дефис...
Что означало крайнюю меру нравственного падения.
О человеке же пустом, легкомысленном, но симпатичном говорилось:
– Так, старушонка через "е"...
Мать с утра до ночи работала. Я очень много ел, я рос. Мать же питалась в основном картошкой. Лег до семнадцати я был абсолютно уверен, что мать предпочитает картошку всему остальному. (Здесь, в Нью-Йорке, окончательно стало ясно, что это не так...)
Квартира была скучная, хоть и многолюдная. События происходили крайне редко.
Однажды к полковнику Тихомирову нагрянул дальний родственник – Сучков. Рослый неуклюжий малый из поселка Дулево.
– Дядя, – сказал он уже на пороге, - окажите материальное содействие в качестве трех рублей. Иначе пойду неверной дорогой...
– Один неверный шаг ты уже сделал, - высказался Тихомиров, – ибо просишь денег. А денег у меня нет. Так что не рассчитывай...
Племянник уселся на коммунальный сундук и заплакал. Так он просидел до обеда.
Наконец мать сказала:
– Заходите. Вы, наверное, проголодались?
– Давно, – подтвердил Сучков.
Он поселился у нас. Без конца ел и гулял по Ленинграду. Вечерами пил чай и смотрел телевизор. Он увидел телевизор впервые.
Полковник Тихомиров держался нейтрально. Только перестал здороваться с мамой.
Наконец мать спросила:
– Володя, каковы твои планы?
Сучков вздохнул:
– Мне бы денег раздобыть на учебники... И на дрова... Учиться хочу, – закончил он с интонацией молодого Ломоносова.
И строго добавил:
– А то, боюсь, пойду неверной дорогой.
Мать заняла для него у соседки пятнадцать рублей. Купила Сучкову билет на поезд.
За сорок минут до отъезда Володя попросил чаю.
Он пил чашку за чашкой, растворяя в кипятке безграничное количество сахара. Так, словно хотел целиком исчерпать неожиданную благосклонность окружающего мира.
– Смотри, не опоздай, – тревожно говорила мама.
Сучков вытирал лицо газетой, неизменно отвечая:
– Что-то к воде потянуло...
И мать не выдержала:
– Так пойди и утопись! – закричала она.
Чужой родственник нахмурился. Укоризненно посмотрел на мать.
Воцарилась тягостная пауза.
– Какие вы мелочные, Нонна Степановна, – упрекнул будущий Ломоносов, путая разом – имя, отчество, факты...
Он встал. Окинул трагическим взглядом колбасу и сахар, расправил плечи и зашагал неверной дорогой...
Так мы и жили.
И вечно я доставлял матери огорчения. Сначала я плохо учился. Плохо и разнообразно. То есть иногда я вдруг становился участником какой-нибудь районной химической олимпиады. А потом опять шли сплошные двойки. Даже по литературе.
В 54-м году я стал победителем всесоюзного конкурса юных поэтов. Нас было трое победителей – Леня Дятлов, Саша Макаров и я. Впоследствии Леня Дятлов спился. Макаров переводит с языка коми. А я вообще неизвестно чем занимаюсь. Но тогда мы были победителями. Премии нам вручал Самуил Яковлевич Маршак.
Конкурс миновал. И снова пошли двойки. Причем не за вольномыслие, а за тупость. Я безбожно списывал примитивные классные работы. А "Молодую гвардию" не читал до сих пор. (И теперь уже не прочту...)
Короче, учился я плохо. Дружил со школьным отребьем. Более того, курил и даже немного выпивал.
В университете я тоже занимался плохо. Зато постоянно угрожал матери женитьбой. Причем бог знает на ком...
Потом меня забрали в армию.
Служил я тоже плохо. Я был лишен молодцеватости. Так и прослужил до конца с нечищеной бляхой.
Затем меня демобилизовали.
Я стал работать в многотиражных газетах. То и дело переходил с места на место. Да еще начал писать рассказы.
Рассказы, естественно, не печатали. Я стал больше пить. Маска непризнанного гения как-то облегчала существование.
И друзья появились соответствующие. Бородатые, загадочные и мрачные. Кроме того, они не мыли рук после уборной, А мать к этому относилась строго. Едва ли не строже, чем к правописанию.
Если друг шел в уборную, мать замирала. По смене тембров льющейся воды устанавливала, моет он руки или нет. Мать ждала и прислушивалась. Сначала было тихо. Затем с мощным грохотом падала вода из бака. И тотчас распахивалась дверь – значит, не мыл...
Мать начинала заискивать и суетиться:
– Наверное, кончилось мыло? Дать вам чистое полотенце?
Мать задавала наводящие вопросы. Настойчиво пыталась вынудить друга к гигиене.
Друг отвечал:
– Не беспокойтесь. Все нормально...
А некоторые лишь с удивлением поднимали брови.
Если друг задерживался, если грохочущий поток сменялся журчанием водопроводного крана, мать расцветала. Она прислушивалась к наступившей затем тишине. Улавливала шорох полотенца.
Она предлагала такому гостю кофе. Беседовала с ним о Рахманинове...
Но это случалось редко. Короче, те еще были друзья...
Их тоже не печатали. Мои друзья реагировали на это болезненно и шумно. Они пили крепленое вино и считали друг друга гениями. Почти все мои друзья были гениями. А иные были гениями сразу в нескольких областях. Например, Саша Кондратов был гением в математике, лингвистике, поэзии, физике и цирковом искусстве. На мизинце его красовался самодельный оловянный перстень в форме черепа...
Мать симпатизировала друзьям, подкармливала их. Выслушивала хвастливые, безумные излияния.
Она изображала толпу. (Какой же гений без толпы, без черни?!..) Она умышленно задавала наивные вопросы. Как бы делала выкрики из переполненного зала.
– Скажите, Паустовский талантливый? – интересовалась она.
– Паустовский? Дерьмо! – академически реагировал собеседник.
– А Катаев?
– Полное дерьмо...
В 76-м году три моих рассказа были опубликованы на Западе. Отныне советские издания были для меня закрыты. (Как, впрочем, и до этого.) Я был одновременно горд и перепуган.
Друзья реагировали сложно. Одни предостерегали:
– Вот увидишь, тебя посадят. Пришьют какую-нибудь уголовщину, и будь здоров!..
Другие высказывались так:
– Напечатали, а что толку? Тиражи на Западе микроскопические. Там не заметят. И тут все дороги закроют...
Третьи как-будто осуждали:
– Писатель должен издаваться на родине...
И только мать все повторяла:
– Как я рада, что тебя наконец печатают!..
Затем пошли неприятности. Меня отовсюду выгнали. Лишили самой мелкой халтуры.
Я устроился сторожем на какую-то дурацкую баржу – и оттуда выгнали.
Я стал очень много пить. Жена и дочка уехали на Запад. Мы остались вдвоем. Точнее – втроем. Мама, я и собака Глаша.
Началась форменная травля. Я обвинялся по трем статьям уголовного кодекса. Тунеядство, неповиновение властям, "иное холодное оружие".
Все три обвинения были липовые.
Милиция являлась чуть ли не каждый день.
Но я и тут принял защитные меры.
Жили мы на пятом этаже без лифта. В окне напротив постоянно торчал Гона Сахно. Это был спившийся журналист и, как многие алкаши, человек ослепительного благородства. Целыми днями глушил портвейн у окна.
Если к нашему подъезду шла милиция, Гена снимал трубку.
– Бляди идут, – лаконично сообщал он.
И я тотчас запирал двери на щеколду.
Милиция уходила ни с чем. Гена Сахно получал честно заработанный рубль.
Так мы и жили.
Мать все повторяла:
– Я рада, что тебя наконец печатают...
Затем меня неожиданно посадили в Каляевскую тюрьму. Подробности излагать не хочется. Сказку лишь одно – в тюрьме мне не понравилось.
Раньше я говорил старшему брату:
– Ты сидел в лагере... Я служил в лагере... Какая разница? Это одно и то же...
Сейчас я понял. Это вовсе не одно и то же. А подробности излагать не хочется...
Затем меня неожиданно выпустили. И предложили уехать. Я согласился.
Я даже не спрашивал, готова ли к отъезду мать. Меня изумило, что есть семьи, в которых эта проблема решается долго и трагически.
С Глашей тоже не было хлопот. Пришлось уплатить за нее какие-то деньги. По два шестьдесят за килограмм ее веса. Глашу оценили чуть дороже свинины. И значительно дешевле нототении...
Сейчас мы в Нью-Йорке, и уже не расстанемся. И прежде не расставались. Даже когда я надолго уезжал...
