VIP Forums Muzblog Chat Games Gallery. Форум, муздневники, чат, игры, галлерея.

Уильям Сароян 1908–1981

Уильям Сароян - американский прозаик и драматург армянского происхождения, один из выдающихся писателей XX века, имя которого стоит в одном ряду с именами Э. Хемингуэя, У. Фолкнера, Э. Колдуэлла, Дж. Стейнбека, Дж. Апдайка.
Сароян родился в армянском городе Битлисе, находящемся сейчас на территории Турции. Его родители, спасаясь от геноцида армян в 1915 году, оказались в США, обосновавшись во Фрезно, в Калифорнии.
Талант и образованность, природное вдохновение и огромное трудолюбие, врожденное чувство такта и тонкий, добрый юмор навсегда утвердили его имя в возвышенном и утонченном мире современной литературы. Великий Пабло Пикассо, современник Вильяма Сарояна (они были хорошо знакомы), как-то сказал: "Все зависит от тебя самого, от солнца с тысячью лучей внутри себя. Все остальное - ничто". Таким внутренним светом, солнцем внутри себя обладал этот глубокий и светлый человек. Героями его произведений всегда были простые и не очень счастливые люди, о которых он писал с теплотой, состраданием и надеждой на лучшее. Признание пришло к нему после первого же сборника рассказов “Отважный молодой человек на летающей трапеции” увидевшего свет в 1934г.; за ним последовали "Вдох и выдох" (1936), "Маленькие дети" (1937), "Беда с тиграми" (1938), "Меня зовут Арам" (1940), "Рок Ваграм" (1951), "Весь свет и сами небеса" (1956) и др. В конце 30-х годов на театральных подмосках стали идти пьесы Сарояна: "В горах моё сердце" (1939), "Лучшие годы вашей жизни" (1939, Пулицеровская премия), "Пещерные люди" (1939), "Проходи, старик" (1944) и др.
Уильям Сароян - автор романов "Человеческая комедия" (1943), "Приключения Весли Джексона" (1946); "Мама, я тебя люблю" (1956), "Папа, ты сошел с ума" (1957), "Мальчики и девочки" (1963).
Сароян писал и в жанре автобиографических очерков, эссе, воспоминаний, публицистики - "Не умирать"(1963); "Дни жизни и смерти и бегства на луну" (1970); "Места, где я отбывал срок" (1972) и др.
Сарояна волновали общечеловеческие вопросы и проблемы, душа простого, маленького человека. Известный на весь мир, блистательный мастер слова и человеческой души, настоящий Мэтр с глазами ребенка обожал носить массивную папаху - он не снимал ее даже в помещении. Смотрелся он в ней, надо сказать, странно, несколько нелепо и несуразно, но именно в этом заключалась прелесть его образа. Было что-то грустное и трогательное, вызывающее улыбку и сочувствие. В этом он был похож на Чарли Чаплина, шаловливость, чудачество и эксцентричность которого воспринимаются совершенно естественно, как само собой разумеющееся. В этом, наверное, и заключалась загадка Сарояна и его героев.
Сароян писал на английском языке. Живая, гибкая мысль, точные, меткие наблюдения - типичный язык американского писателя конца XX столетия. Но мировосприятие и мироощущения автора - суть и дух армянина. Он родился и оставался армянином всю свою жизнь. “Хоть пишу я по-английски, и вопреки тому, что родом из Америки, я считаю себя армянским писателем. Слова, употребляемые мною – английские, среда, о которой я пишу – американская, однако, та душа, которая вынуждает меня писать – армянская. Значит, я армянский писатель и глубоко люблю честь принадлежать к семье армянских писателей” – слова большого писателя о самом себе.
Умер Уильям Сароян 18 мая 1981 года. Хоронили в его родном городе Фрезно, но, выполняя волю писателя, оставленную в завещании, часть его сердца захоронили в далекой Армении, у подножья Арарата, недалеко от которого находится озеро Ван, а дальше – город Битлис.

__________________
Ծիծաղը դեմքի վարդն է:

Я заговорил по – армянски только после того как к нам переехала бабушка. Каждое утро она распевала песни о воине Андранике; так я узнал, что он был армянином, крестьянином – горцем, который верхом на черном коне с горсткой своих людей сражался с врагом. Было это в 1915 году, в год физических страданий и духовного разлада у народа моей страны и всего человечества, правда, мне тогда было семь лет и всего этого я не знал. Но по своей собственной неизъяснимой печали я мог судить, что в мире происходит что-то не то, только я не знал что именно. Занимаясь домашними делами, бабушка пела. Ее сильный скорбный голос был полон великого гнева, и вот тогда я начал догадываться. Я подхватил этот язык и заговорил на нем как-то сразу, потому что он жил во мне и мне оставалось восстановить связь между словами и памятью. Я же армянин. И да сгинут негодяи, что портят нам кровь. У нас, у армян, так, хотя это и неправильно. Негодяев не бывает. Армянин испытывает такое же чувство горечи, что и турок. Абсурдно, но я этого не знал. Я не знал, что турок - всего лишь простой добродушный, слабый человек, который делает то, к чему его принуждают. Я не знал, что ненавидеть его - все равно что ненавидеть армянина, ведь что армянин, что турок – по сути, это один и тот же человек. Бабушка тоже этого не знала и теперь не знает. А я знаю, правда, не уверен, доведет ли это меня до добра. Ведь столько еще в мире скудоумия! А под скудоумием я разумею всяческую дрань, невежество, например, или еще хуже, добровольное ослепление, тупое, безмозглое, упрямое нежелание видеть что-либо вокруг себя. Всем на свете известно, что наций как таковых не существует, однако же полюбуйтесь. Вот вам Германия, вот Италия, Франция, Англия, Россия, на худой конец. А посмотрите на Польшу. Как вам нравятся все эти обезумевшие маньяки! Пора бы людям открыть глаза и узреть собственный идиотизм. Ну почему не научатся использовать свою силу ради жизни, а не ради смерти, но, похоже, они этого не сделают. Моей бабушке слишком много лет, чтобы учиться. А как насчет всех тех, кому еще нет тридцати? С ними - то как? Или чтобы учиться они слишком молоды? Или это так полагается – работать на смерть?
В 1915 году генерал Андраник был отчасти в ответе за происходившие в мире беды, но в этом нет его вины. У него не было другого выхода, и он действовал так, как того требовали обстоятельства. Турка убивали армян, а генерал Андраник со своими солдатами убивал турок. Он убивал простых, добродушных, обыкновенных турок, но не уничтожил ни одного настоящего преступника, потому что все истинные преступники держались от поля боя подальше. Око за око, да только всякий раз не то, чье нужно. И моя бабушка молилась за победу и во здравие генерала Андраника, хотя и знала, что турки – народ не плохой, как она сама говорила.
Генерал Андраник выполнял в Армении и Турции ту же роль, что и Лоуренс Аравийский в Аравии: он держал турок в напряжении, чтобы те не могли угрожать войсками Италии, Франции, и Англии. Генерал Андраник был простым армянским крестьянином и верил, что если он будет наносить урон турецкой армии, как его в этом заверяли правительства Англии, Франции и Италии, его народ получит свободу. У генерала Андраника не было ничего общего с искателем приключений, непоседливым английским писателем, который пытался прийти к согласию с самим собой относительно того, что есть в мире для него ценного. В отличие от Лоуренса Аравийского генерал Андраник не видел, что усилия его тщетны и бессмысленны, поскольку после войны правительства Англии, Франции и Италии предадут его. Он не знал, что великие державы нуждаются в дружбе других великих держав, стремятся к ней, он не знал, что после войны и он, и народ Армении останутся ни с чем. Державы твердили, что нужно что-нибудь сделать для Армении, да так ничего и не сделали. По окончании войны генерал Андраник как был солдатом, так и остался; не солдатом, дипломатом и писателем, а лишь солдатом. Он был армянином и только. Не для того он воевал с турками, чтобы потом об этом написать. Он не написал обо всей войне и двух слов. Он сражался с турками, потому что был армянином. Когда окончилась война и начались деликатные дипломатические переговоры, генерал Андраник исчез. Турецкое правительство разыскивало его как преступника и посулило уйму денег тому, кто доставит его живым или мертвым. Генерал Андраник скрывался в Болгарии, но турецкие патриоты последовали за ним и туда. Поэтому он отправился в Америку.
Генерал Андраник прибыл в мой родной город. Казалось, в день его приезда на вокзале Южной Тихоокеанской железной дороги собрались все армяне Калифорнии. Я взобрался на телефонный столб и увидел, как он выходит из вагона. Это был мужчина лет пятидесяти, в хорошо сидящем костюме американского покроя, ростом чуть ниже шести футов, крепко сбитый и очень сильный. Он носил старомодные усы на армянский манер, совсем седые. Выражение его лица было суровым и вместе с тем добрым. Толпа окружила его со всех сторон. Встречающие посадили Андраника в большой роскошный «Кадиллак» и увезли.
Я слез со столба и всю дорогу до дядиного офиса бежал бегом. Было это не то в 1919 году, не то в 1920-м. Мне исполнилось то ли одиннадцать, то ли двенадцать лет. А может, это случилось на год- два позже. Впрочем, какая разница. Работал я у своего дяди в офисе рассыльным. Все мои обязанности заключались в том, что я должен был время от времени покупать ему холодный арбуз, который он разделывал тут же у себя на столе. Ему доставалась часть побольше, мне поменьше. Если в этот момент к дяде приходил посетитель, я сообщал посетителю, что дядя очень занят и просит подождать в приемной или зайти через час. Вот так мы с дядей коротали наши дни. Он был адвокатом с хорошей клиентурой. Приходился ему племянником, сыном сестры, а также слыл заядлым книгочеем. Говорили мы то по-армянски, то по-английски. Семечки сплевывали в плевательницу.
Мой дядя сидел за своим столом, пребывая в великом волнении, и курил сигарету.
-Ты видел Андраника? – спросил он по-армянски.
По-армянски мы никогда не называли его «генерал Андраник», только по-английски.
-Да, видел, - ответил я.
Дядя пришел в сильное возбуждение.
-Вот, - сказал он, - вот, возьми четвертак, сбегай принеси большой холодный арбуз.
Когда я вернулся с арбузом, в кабинете сидели четверо: редактор «Аспареза», еще один адвокат и два клиента оба фермеры. Все курили сигареты и говорили об Андранике. Дядя протянул мне доллар и велел принести столько арбузов, сколько я смогу дотащить. Обратно я пришел с зажатыми под каждой подмышкой большущими арбузами. Дядя разрезал их пополам и угостил посетителей. У нас были только две большие ложки да нож для масла, так что фермеры ели руками и я тоже.
Дядя представлял интересы одного фермера, а второй адвокат – другого. Дядин клиент утверждал, будто три года назад дал другому фермеру двести долларов взаймы, а расписку с него взять позабыл. Тот же в свою очередь уверял, что в жизни не занимал ни у кого и пенни. В этом состояла суть спора, но никому сейчас до этого не было дела. Все уплетали арбуз и радовались, что приехал Андраник. Наконец второй адвокат поинтересовался:
- А как быть с этим дельцем?
Дядя сплюнул семечку в плевательницу и обернулся к клиенту того адвоката.
-Давал тебе Овсеп взаймы двести долларов три года назад? – спросил он.
Да, это правда, - ответил фермер, отколупнул здоровый кусок арбуза из сердцевины и затолкал к себе в рот.
-Но вчера ты мне говорил, что он не давал тебе и пенни, - возразил его адвокат.
-Так то было вчера! – воскликнул фермер.- А сегодня я увидел Андраника. У меня нет сейчас денег, но я верну, как только продам свое зерно.
Братец, - сказал фермер по имени Овсеп, - вот это я и хотел от тебя услышать. Я дал тебе двести долларов, потому что ты нуждался в них, и я хотел получить их с тебя, а то люди засмеяли бы меня, дурака такого. Но теперь совсем другое дело. Не надо возвращать мне эти деньги. Оставь их себе в подарок. Они мне не нужны.
-Нет, братец,- возразил тут второй фермер, - долг есть долг. Я настаиваю на том, чтобы ты принял деньги.
Дядя слушал их и поглощал арбуз.
-Мне не нужны эти деньги, - сказал фермер по имени Овсеп.
-Я же занял у тебя две сотни, так или нет?- вопрошал второй.
-Ну так.
-Значит, я должен их тебе вернуть.
-Нет, братец, я их не возьму.
-Но ты должен.
-Нет.
Тогда второй повернулся к своему адвокату с кислой миной:
-Может, передадим дело в суд и заставим его взять деньги?
Адвокат взглянул на дядю, у того рот был набит арбузом. Адвокат смотрел на дядю с таким комическим видом, до того по-армянски, что, казалось, всем своим видом хотел сказать: ну и как все это называется? Тут дядя чуть не подавился от хохота арбузными семечками.
И тогда расхохотались все, даже фермеры.
-Соотечественники, - выговорил наконец дядя, - ступайте домой. Забудьте это мелкое происшествие. Сегодня у нас великий день. Наш герой Андраник приехал к нам с родины, с земли наших предков. Идите по домам и будьте счастливы.
Фермеры удалились, обсуждая знаменательное событие.
Приезд Андраника со старой родины армяне Калифорнии встретили с ликованием.
Однажды, месяцев шесть-семь спустя, когда мы сидели с дядей в офисе, к нему зашел Андраник. Я знал, что Андраник часто приходил к дяде, да только каждый раз в это время я бывал в школе. И вот только теперь увидел генерала Андраника, нашего национального героя вблизи. Он сидел с нами в одной комнате. Мне было очень грустно и обидно за него, я видел, как он расстроен, разочарован, подавлен. Где та славная Армения, которую он мечтал завоевать для своего народа? Где великое возрождение великой нации?
Он вошел в кабинет тихо, почти стесняясь. Так тих и застенчив может быть только великий человек. Мой дядя вскочил из-за стола, обожая и любя Андраника в эту минуту больше, чем кого- либо другого на свете, и в его лице любя всю погибшую нацию, всех умерших и живых, рассеянных по всему миру. Вскочил и я, любя его, как и мой дядя, но только его одного, Андраника, великого человека, ставшего ничем, солдата, бессильного перед светом, где царит дешевый и фальшивый мир, человека, преданного вместе с его народом, с Арменией, от которой осталось одно воспоминание.
Он говорил негромко, с час или около того, и ушел, а когда я взглянул на дядю, то увидел, что в глазах у него стоят слезы, а рот перекошен, как у маленького ребенка, которому мучительно больно, но он ни за что не позволит себе закричать.
Вот что выпало на нашу жалкую долю в тот недобрый пятнадцатый год. Спустя много лет то же самое произойдет с другими народами, малыми и большими, потому что этот путь никудышный, гибельный. Даже если твой народ настолько могуществен, что может победить на войне, то все равно в итоге его ожидает смерть, не в одном, так в другом воплощении. Смерть, а не жизнь – вот единственный результат. И всякий раз она обрушивается на людей, а не на нации, потому что есть только одна нация – нация живущих. Так что же мы не сойдем с выбранного пути? Почему не покончим с этим, почему мы продолжаем обманывать самих себя? Неужели нет другого способа показать свою силу, кроме как числом на войне? Так что же мы не положим этому конец? Что у нас на уме, что мы задумали сделать со всеми теми простыми, добрыми прекрасными людьми, которые встречаются в каждом городе? Турок и армянин – братья, и они это знают. Немец и француз, русский и поляк, японец и китаец – все они братья. Все они, по сути маленькие простые смертные люди, подвластные року. Зачем же им убивать друг друга? Кто от этого в выигрыше?
Я люблю то пьянящее чувство, которое просыпается во мне, когда моя душа и тело противостоят какой – нибудь грозной силе. Но почему этой силой должны быть наши братья, почему не что – то другое, менее ранимое и уязвимое, чем смертное человеческое существо? Почему эта треклятая война не может быть противоборством более благородного свойства? Разве все благородные задачи человечества уже решены? И ничего другого, кроме как убивать не осталось? Все знают, сколько еще нужно переделать всяких дел, так что ж мы не покончим с этим мартышкиным трудом?
После войны правительства великих держав предали Андраника и Армению, но войны Армении не пожелали предавать самих себя. Им было не до смеха. Они говорили: «Лучше умереть, чем позволить своему собственному благоразумию затянуть себя в новую кабалу!». Продолжать войну было бессмысленно, но прекратить войну означало бы погубить народ. В любом случае они шли на самоубийство, потому что в мире у них не осталось больше друзей. Правительства великих держав были заняты дипломатическими проблемами. Их война была окончена, наступило время разговоров. Для воинов же Армении настало время либо погибнуть, либо добиться великой победы. Но армянин слишком умудрен, чтобы верить в великие победы.
Этими воинами были националисты, дашнаки. Они сражались за Армению, за армянский народ, потому что не знали, как иначе можно сражаться за жизнь, достоинство и родину. По - другому в мире не бывает. Только пушками. У дипломатов не нашлось времени заниматься Арменией. Выбранный дашнаками путь был плох; он был ни к черту, но это были великие люди и делала он то, что должны были делать. И тот армянин, который их презирает и ненавидит, либо невежественен, либо предатель. Они совершили смертельную ошибку, я знаю, то была смертельная ошибка, но это был единственный возможный выход. Короче войну они выиграли. (Войны никогда не выигрываются, просто это слово используют исключительно для экономии места и времени). Так или иначе, нация не погибла целиком. Жители Армении мерзли, голодали, страдали от болезней, но солдаты выиграли свою войну, и Армения стала страной с правительством, с политической партией - дашнаками. (Грусть накатывает, когда вспоминаешь о тысячи убитых, но я славлю солдат, тех, кто погиб, и тех, кто выжил. Всех я славлю и люблю, а тех, кто пошел на компромисс, я всего лишь люблю). То была раковая, но благородная ошибка, позволившая Армении стать Арменией. Конечно, это была очень маленькая, очень незначительная страна, окруженная со всех сторон врагами, но зато на протяжении двух лет Армения была Арменией, Ереван – ее столицей. Впервые за тысячи лет Армения была Арменией.
Я знаю, как глупо этим гордиться, но ничего не могу поделать с собой, горжусь, и все тут.
Воевали, разумеется с турками. Все прочие враги хотя и были начеку, но не так активны. Когда же подвернулся удобный момент, один из этих врагов (не из ненависти, а во имя любви) в одночасье совершил то, что туркам не удавалось сделать сотни лет. (Турки были честнее: их ненависть была неприкрытой). Это были русские. Те, новоиспеченные. Вообще – то это были те же самые, прежние русские, только они придумали новую теорию о братстве людей на земле. Они навязались Армении в братья, взяв ее на мушку. Но если они искренне верили в свою идею, никто на них не в обиде. Они убили всех командиров армянской армии, но и за это их никто не винит. Очень немногим в Армении захотелось становится братьями этих самих новых русских, но армяне голодали и были измотаны войной, поэтому восстание против русских было коротким и трагичным. Оно моментально захлебнулось. Но, похоже, миру просто не хотелось, чтобы у армян была своя страна, даже через тысячи лет, даже после того, как больше половины армян Малой Азии были истреблены. Просто этого не хотелось русским. И вышло, что командиры армянской армии оказались преступниками, вот их и расстреляли. И все. Русские братья их расстреляли и дело концом. А потом сказали армянам, что им нечего опасаться. Турки их больше не потревожат. Проникнутые братскими чувствами русские солдаты маршировали по улицам армянских городов и говорили всем, что бояться нечего. У каждого солдата была винтовка. В Армении царила атмосфера великого братства.
Я сидел в кабинете дяди, далеко-далеко, в Калифорнии. «К черту, - сказал я, - кончено, можно начать забывать Армению. Андраник умер. Страна погибла. Великие державы суетятся вокруг новых проблем. К черту, к черту, я – не армянин, я – американец».
Ну, если откровенно, я и то, и другое, и ничто. Я люблю Армению, и я люблю Америку, я принадлежу им обеим, но я всего-навсего житель Земли, как и вы, кто бы вы там ни были.
Я пытался забыть Армению, но не смог. Моя родина Калифорния, но я не могу забыть Армению. Так что же все- таки такое наша родина? Какое- то особое место на земле? Реки? Озера? Небо? Может луна там восходит как – то по – другому? А солнце? Или наша родина – это деревья? Виноградники? Травы? Птицы? Скалы? Холмы? Горы? Равнины? Температура воздуха весной, летом и зимой? Пульс живой природы? Может, это дома и хижины улицы городов? Столы, стулья, чаепития и разговоры? Может, это персик, созревающий на ветке в летнюю жару? Может, это мертвые в земле? Может, это те, кто еще не родился? Может, это речь? А может, напечатанное слово родного языка? Написанная там картина? Песня? Танец? Или родина - это молитва, вознесенная в благодарение за воздух, воду, землю, огонь и жизнь? Может, родина – это глаза людей, их улыбки, их горе?
Не могу сказать наверняка, знаю только, что все это растворено в нашей крови, как воспоминание. Все это живет в человеке. Ведь я был в Армении, был, видел своими глазами, я знаю. Я побывал там, и во что я оттуда вынес: человек на земле – не что иное, как трагичное смертное существо, будь он хоть король хоть нищий. Я хочу, чтобы люди прозрели, уразумели, наконец, эту истину и прекратили увивать друг друга, потому что я верю в то, что существуют и другие достойные способы становиться великими. Я верю, что возможен исход, результатом которого будет жизнь, а не смерть. Какая разница, к какому народу принадлежать и какие политические теории исповедовать? Разве от этого уймется хоть ненамного боль и скорбь смертных? Разве нас это осчастливит, сделает могущественнее?
Я отправился в путешествие, чтобы узнать, подышать там воздухом, побывать там.
Виноград на армянских виноградниках еще не созрел, зеленели листья и лоза точь - в –точь как калифорнийская, и лица армян Армении как две капли воды похожи на лица армян Калифорнии. Реки Аракс и Кура медленно несли свои воды по плодородной земле Армении точно так же, как реки Кингс-ривер и Сан-Хоакин текут по долине, где я родился. И солнце было теплым и добрым и ни в чем не уступало калифорнийскому.
И ты словно везде и нигде. Все оказалось другим, и вместе с тем одно вполне могло сойти за другое: слово за слово, камешек за камешек, листок за листок, око за око, зуб за зуб. Это была не Армения и не Россия. Там жили люди и не только люди, там жило все, и одушевленное и неодушевленное: лоза, деревья, скалы, реки, улицы, дома, целая страна с городами и селами, все и ничто, и земля. И это было грустно. Автомобиль трясло по грунтовой дороге, ведущей к древней армянской церкви, в Эчмиадзин. Крестьяне, мужчины, женщины и дети, стояли босиком на старинном каменном полу, возведя глаза на крест, были поклоны и верили. А армянские марксисты снисходительно и немного стесняясь, над наивным недомыслием и глупой верой своих собратьев. По дороге в Ереван, сидя в автомобиле, я так глубоко переживал печаль своей страны, Армении, что в память об Армении мне запал только тихий голос генерала Андраника во время его разговора с моим дядей, слезы на глазах дяди и болезненная гримаса, исказившая его лицо после ухода Андраника.

1936

__________________
Ծիծաղը դեմքի վարդն է:

ФРЕСНО, КАФЕ "АРАКС"


Проклятая война 1918 года была позади. Мужчины Фресно давно возвратились из армии и сняли военную форму.

Конечно, с наступлением мира люди чувствуют себя свободнее, но я должен был каждый день продавать хотя бы по двадцать экземпляров "Ивнинг геральд", чтобы сохранить свое место на том углу, где я торговал газетами. Теперь, однако, настали времена, когда продать хотя бы десяток газет было делом не из легких. Никто покупать не желает, нужно каждую газету уметь всучить. В газетах бывают новости обо всех странах мира, даже о совсем новых, как, скажем, Литва или Албания, а вот об Армении почти никогда не пишут. И все же наши старики как-то проведали: там что-то происходит, и они собирались в одном из кафе и толковали об этих событиях.

- Ну вот, - начинал кто-нибудь из собравшихся в кафе "Аракс" на Айстрит, - целых два века мы терпели рабство, а теперь, наконец, у нас собственное правительство.

- Почему это два? Не два, а три! - восклицал другой. - Вот положить бы конец этим бойням, и увидите: двадцать лет не пройдет, как население вырастет и станет не меньше, чем прежде.

- Мы потеряли около миллиона соотечественников.

- Миллион?! Два миллиона, а то и все три.

- Откуда же три, - раздается чей-то сердитый голос, - если перед началом войны армян-то всего было меньше двух миллионов?

Кто-нибудь еще такой же горластый и не очень осведомленный поднимает крик:

- Чушь! В 1890 году армян было больше пяти миллионов, а сейчас нас меньше миллиона. Чтобы достичь прежней численности, нам нужно по крайней мере лет сорок мирной жизни. Вот когда увижу, что мы по-настоящему свободны и независимы, захвачу своих семерых сыновей и поеду домой, в Армению. Здесь не жизнь.

- По-твоему, жизнь во Фресно - не жизнь?

- Именно. Кто мы здесь такие? Мы здесь армяне - и больше ничего. Вот кто мы такие.

- Ну и что?

- Да кто такие здесь армяне? Ничто, хуже чем ничто. Нас здесь вообще недолюбливают.

- А за что нас любить?

- Другими словами можно сказать: они нас ненавидят. Посмотрят на тебя, и сразу чувствуешь: они нас терпеть не могут.

- Кто это так смотрит? Ты о ком?

- Не хуже моего знаешь о ком! Об американцах.

- Со мной такого не бывает, а раз с тобой случается, значит, надо к тебе приглядеться получше, - может, и не зря американцы на тебя смотрят с ненавистью.

И внимательно разглядывая собеседника, говоривший добавлял:

- Да, их винить трудно. Хоть бы ты усы подстриг, что ли.

- Ты хочешь сказать, что ты американец и можешь мне указывать, стричь мне усы или нет? А почему ты совсем без усов?

Но тут вмешивался кто-нибудь из слушающих:

- Господа, разве в усах дело? Если американцы нас не очень любят, надо спросить самих себя отчего.

- А ты сам что думаешь на этот счет?

- В общем, по-моему, мы должны согласиться, что большинство наших здесь, во Фресно, - армяне не из богатых.

- Армяне и в Армении, и во Фресно одинаковы - они живые люди. Если нас ненавидят американцы за то, что мы живые, если их ненависть невозможно снести, то остается одно из двух: либо покончить с собой, либо не обращать на их ненависть никакого внимания.

- Ну чего раскричался? И вообще мы слишком много кричим. Американцы на улице по одному нашему крику знают: кафе "Аракс" - место сборища армян.

- А почему они не должны знать, что это армянское кафе? Им больше понравится, если это будет англичанское кафе?

- Не англичанское, а английское. И, во всяком случае, я думаю. будь в нашем кафе поспокойнее оно бы им больше пришлось по вкусу, - всем нравятся люди цивилизованные.

- Мы были цивилизованным народом еще до открытия Америки!

- И все же американцы так не орут.

- Ха! У них кишка тонка так кричать.

- Какой толк спорить с армянином о цивилизации?

- Ну иди живи среди американцев, будь американцем. Вон ты как чисто выбрит, и лицо у тебя белое. Иди и помоги им стать цивилизованными.

- Господа, - раздается голос со стороны, - здесь же кафе. Мы приходим сюда выпить чашечку кофе, покурить, сыграть в карты или в нарды.

- Только это не главное, сэр. Мы приходим сюда узнать новости. Я хочу знать, что происходит в Армении.

- Мы получили свободу. У нас свое правительство, свой язык, церковь, законы, порядки, искусство, газеты и все остальное, что нужно уважающему себя народу.

- Слава Богу!

- Ты благодаришь Бога! Можно тебя спросить за что? За то, что погибло четыре миллиона армян, а горстка оставшихся объявила себя свободным и независимым народом? Ты что, протестант, что ли?

- Я принадлежу к нашей святой церкви.

- Тогда сделай одолжение, не возноси Господу хвалу за то, что нам было дано потерять с начала столетия в пять раз больше, чем нас осталось. Благодари Господа за воду, если хочешь: без нее не сварить кофе, не вырастить табак. Бездельничаем в этом кафе всю свою проклятую жизнь, вместо того чтобы гордо погибнуть, а еще называем себя армянами. Называй себя, если тебе нравится. Я не могу.

- Если ты не армянин, то кто же ты такой?

- Я стараюсь стать армянином вновь, а заодно помочь тебе и другим спорщикам собраться с духом и принять самое важное решение в жизни. Нужно выбирать одно из двух: если мы армяне и если мы на самом деле свободны и независимы, то что же мы, Господи прости, делаем здесь? Давайте решать - мы все должны вернуться на родину, а если нет, значит, мы уже больше не армяне, и тогда нечего горло драть понапрасну.

- По-твоему, мы больше не армяне, если не вернемся в Армению! Ты это хочешь сказать?

- Я хочу сказать, что три моих сына и говорить толком по-армянски не умеют. И ни читать, ни писать. Им не нравятся их имена: Вартан, Тигран, Гайк. Они называют друг друга: Уолт, Дик, Айк. Больше того - им не нравится наша фамилия. Фамилия Караденизьян, видите ли, слишком трудна для них. Моя фамилия, фамилия моего отца и отца моего отца. Какая-то полоумная учительница в школе заменила ее на Гарднер, с ее изящным ротиком ей трудно было произносить Караденизьян. И теперь их фамилия Гарднер.

- Что же ты за человек, если позволил своим детям отказаться от фамилии, от фамилии, которую носишь ты?

- У них есть мать...

- Она что, англичанка? Ты это хочешь сказать?

- Она армянка, но кончила школу в Маунт Холиок. С самого детства, Господи спаси нас и помилуй, и говорит по-английски, и пишет, и читает. Кто ее знает, может, она себя и вообразила настоящей англичанкой.

- У нее что же - светлые волосы?

- Рыжие, а глаза голубые. Ну, тогда точно, это у нее от англичан. От крестоносцев. Они на всех, с кем сталкивались, оставляли свою отметину. Теперь уж это от тебя не зависит. Придется смириться - ее сыновья, твои сыновья станут англичанами.

- Американцами, а не англичанами. Она все твердит: "Мы должны быть американцами. Это наш патриотический долг. Мы должны отдать нашей новой родине все лучшее, что у нас есть". Что же тут поделаешь? Я как-то сказал сыновьям, что Армения, наконец, стала независимой. Но это произвело на них такое же впечатление, как если бы я сказал им, что на винограде в саду зеленые листья. Они даже ответили не по-армянски. Они сказали: "Уи ар глэд, дэд". Не отец, не гайрик, а "дэд". И это все. Я им говорю здесь же, при матери, а она стоит с этой своей маунтхолиокской улыбкой, что они должны начать заниматься в армянской школе, учиться читать, писать и правильно говорить по-армянски, одним словом, готовиться к возвращению в Армению. Мы же должны будем принять на себя ответственность за нашу родину! Но они все трое улыбаются, так же как их мамаша, и я от этих улыбочек сбежал сюда: здесь и накурено, и шум, и гам, а все-таки жив здесь еще армянский дух.

- Твоя проблема - личная, а не национальная.

- Все проблемы - личные, - вступается кто-то за огорченного отца. - Но они становятся национальными. Проблема этого славного человека - это насущная проблема армян во всем мире. Должны ли наши дети быть армянами или американцами? И если случится, что мы уедем во Францию, - французами и так далее? Мы помним Армению, а наши дети нет. Значит, они должны меньше любить единственную страну, которую знают, чем страну, откуда их родители? Разве можем мы этого от них ждать? И сколько еще будем от них этой любви требовать?

- Но три ваших сына... Как, вы сказали, их зовут?

- Вардан, Тигран и Гайк.

- Да. Так вот вы сами сказали, они не только отказываются ехать в Армению, но даже ходить в армянскую школу.

- И называют друг друга Уолт, Дик и Айк, - добавляет их отец с отвращением.

- Да. Да. Уолт, Дик и Айк. И они предпочли фамилию Гарднер, не так ли? Ну вот, мы должны вычеркнуть их. Они больше не армяне, они - американцы. Они ничего не станут делать для Армении. Вопрос в том, что мы сделаем для Армении?

- А что мы можем сделать? Пить кофе, курить, играть в карты и разговаривать.

Мы не говорим, мы орем. Американцы ненавидят нас.

И так без конца, и я хочу понять, в чем же истина, понять не только Армению, но любую страну. И не только армян, но любой народ.

Во Фресно три кафе, и после войны я взял за правило каждый день заглядывать в каждое хотя бы на минутку. Все равно на моем углу никто не покупал газеты, и вообще я был не прочь избавиться от своей торговли. Мне вновь и вновь хотелось смотреть на этих стариков и слышать что-нибудь об их родине... нашей родине... Моей родине.

Кафе "Аракс" назвали по имени этой реки, но оно словно воплощало всю Армению. Оно было самое большое, шумное и людное из всех. Раньше в нем был просто склад. Его арендовали три партнера - теперь хозяева кафе, они собственноручно варили и подавали кофе.

Вдоль стены направо стояло двенадцать столиков для игры в нарды и карты. Столько же столиков - у противоположной стены, для любителей посидеть, покурить, выпить кофе и поболтать.

Здесь на каждом столике большой кувшин с водой и четыре стакана. В кафе продавался большими пачками золотистый измирский табак для самокруток - их предпочитали посетители кафе. Здесь можно было также купить наргиле.

Ни одна женщина никогда не показывалась в кафе, хотя никакого запрета вроде и не было. Они просто не ходили туда - так же, как не ходят женщины в городах и селах Армении. Видимо, считалось, что кафе создано прежде всего для того, чтобы мужчины могли поговорить без женщин. Мужчины шли в кафе, а женщины ходили в гости, угощали друг друга, шили, беседовали, и это скрашивало их жизнь.

Визиты в "Аракс", "Еттем" и "Арарат", находившиеся совсем рядом с моим углом, я оправдывал перед самим собой надеждой продать газету, хотя на самом деле никто у меня там газет не покупал. Но это не имело значения.

Время от времени кто-нибудь брал у меня газету и, просмотрев первую страницу, быстро перелистывал остальные, аккуратно складывал и возвращал мне, иногда кивнув в знак благодарности, иногда перебросившись со мной несколькими словами, а иногда с возмущенным видом, может быть, потому, что в газете ничего не написали об Армении. Это не сердило меня. Наоборот, я был рад: у меня хоть есть предлог поболтаться здесь и послушать разговоры взрослых. Меня влекло в эти кафе, где собравшиеся шумно бранили друг друга, выкрикивали по-турецки очки, бросая кости, тасовали, сдавали карты, шлепали ими по столу. Что-то здесь придавало смысл и значительность моему существованию, а может быть, помогало ощутить радость от сознания своей незначительности по сравнению с тем всеобъемлющим, в котором ты растворен, радость от того, что ты частица народа, его общности, его воспоминаний, борьбы и неудач; ведь даже неудачи исполнены бурной жизненной правды, которая не признает, отвергает неудачу.

- Это мы, - что-то говорило во мне. - И ты только посмотри, послушай нас, мы кажемся помешанными, кричим, как безумные, друг на друга, но это потому, что в нас все-таки бурлит жизнь. Потому, что все-таки мы - это сама Армения.

Но потом мне вдруг приходит в голову:

- К черту Армению. К черту наши безумные лица, нелепую злость и нелепое одиночество. Каждый за себя, и я за себя. Какое мне дело до этих посторонних людей, глазастых, усатых, вечно сердитых, беспокойных и недовольных.

Иногда я видел там кого-нибудь из родных. Кто-нибудь окликал меня, и мы улыбались, глядя друг на друга: я с восемнадцатью газетами, которые нужно было продать, и двоюродный брат моей матери Оваким, игравший в нарды. Или ее младший брат Арам. Или дядя Арама, младший брат отца Арама - Гарабет, чьи большие черные усы давно поседели. Когда мы сталкивались с ним лицом к лицу, он говорил неторопливо и отчетливо, как всегда:

- Вилли, мальчик мой, зачем ты приходишь сюда, в это сборище никчемных стариков? Ты не заработаешь и пятака среди этих бездомных нищих, этих разорившихся виноградарей, зубных врачей, позабывших, как выглядят испорченные зубы, адвокатов, не имеющих клиентов, редакторов, у которых нет никаких новостей для передовой, и ленивых рабочих.

И, поглядывая при этом на виноградаря, рабочего, зубного врача, адвоката, редактора, он добавлял:

- Каждый из них - это солдат без ружья, без родины, у него даже врага настоящего нет, если не считать самого себя.

Он запускал при этом руку в карман и вытаскивал пригоршню монет, чтобы отобрать одну для меня, заранее зная, что я не приму этого подарка.

- Нет? Ты не возьмешь полдоллара? - И, опуская деньги обратно в карман, говорил с гордостью: - Это, господа, мой племянник, сын Такуи - Вилли. Иди, Вилли, не обращай на нас, стариков, внимания. Забудь.

Но я не мог забыть их, и я не мог забыть то, что не могли забыть они, - Армению, на нашем языке - Гайастан, землю народа Гай -никогда не виданную мной далекую горную страну. Как могу я забыть эту страну из-за того только, что я случайно родился в Америке, в городе Фресно, штат Калифорния? И хотел я этого или нет, - эти старики и я были одно целое. И что бы ни было, а я - частица Армении. А в мои 12 лет я и думать не мог забыть себя.

И вот опять на улице, выкрикивая заголовки газет, разве не славлю я Армению и свое собственное имя!

Да будь я проклят, если я забуду! Будь я проклят, если я когда-нибудь смогу ее забыть!

__________________
«Никто никого не может потерять, потому что никто никому не принадлежит.»

Я недавно прочитал сборник его рассказов, остался под большим впечатлением. Особенно понравились "Гранатовая роща" и "Весь свят и сами небеса".

__________________
I'm a Personal Magnet

ГРАНАТОВАЯ РОЩА

Мой дядя Мелик был, пожалуй, самым незадачливым фермером на свете. Он был слишком большой мечтатель и поэт, чтобы думать о своей выгоде. Красота — вот к чему он стремился. Он хотел бы сажать красоту, как цветы, и любоваться ее ростом. В добрые старые дни поэзии и юности я сам однажды посадил для него больше сотни гранатовых деревьев. Я водил тогда трактор «Джон Дир», и дядя мой тоже. Все это была чистая эстетика, а не сельское хозяйство. Моего дядю увлекала сама идея сажать деревья и любоваться их ростом.
Только они не хотели расти. Из-за почвы. Почва эта была почвой пустыни. Она была безводна. Дядя мой простирал руку в сторону шестисот сорока акров купленной им пустыни и приговаривал на самом поэтическом армянском языке, который вы когда-либо слышали:
— Здесь, в этом ужасном запустении, расцветет сад, прохладные ключи забьют из земли, и все творения красоты обретут бытие.
— Да, сэр, — отвечал я.
Я был его первым и единственным родственником, которому довелось увидеть купленную им землю. Он знал, что я поэт в душе, и надеялся, что я пойму его великолепный порыв, который увлекал его к блистательному разорению. И я его понял. Я знал не хуже его, что земля, которую он приобрел, была никчемной, бесплодной пустыней. Гиблое место у черта на куличках, у подножия гор Сьерра-Невада. Все виды колючих растений пустыни торчали из сухой, горячей земли. Повсюду кишели луговые собачки, сурки, рогатые жабы, змеи и прочая мелкая тварь. Небо над этой землей посещали только орлы, сарычи да ястребы. Это было царство пустоты, безлюдья, истины и величия. Это была природа в самом ее гордом, самом суровом и сухом проявлении.
Мы с дядей вышли из «форда» посреди его владений и стали прохаживаться по безводной пустыне.
— Эта земля, — сказал он, — моя земля.
Он шел медленно, ковыряя сухую почву носками ботинок. Рогатая жаба выползла на поверхность прямо у него из-под ног. Дядя стиснул мне плечо и замер в благоговейной неподвижности.
— Что это за животное?
— Эта крохотная ящерица?
— Эта мышь с рожками. Что это такое?
— Не знаю наверное. Мы их зовем рогатыми жабами.
Рогатая жаба остановилась в трех шагах от нас и повернула к нам голову. Мой дядя кинул на нее быстрый взгляд.
— Она не ядовитая? — сказал он.
— Если ее съесть? Или если укусит?
— В том и другом случае, — говорит дядя.
— По-моему, они несъедобные, — говорю я. — Но, кажется, безвредные. Я их много ловил. В неволе они тоскуют, но не кусаются. Поймать ее?
— Пожалуйста, — говорит дядя.
Я подкрался и схватил рогатую жабу, а дядя за мной наблюдал.
— Осторожно, — сказал он. — Ты уверен, что она не ядовитая?
— Я их много ловил, — сказал я.
Я протянул рогатую жабу дяде. Он старался показать, что ни чуточки не боится.
— Прелестная крошка, правда? — сказал он не совсем твердым голосом.
— Хотите ее подержать?
— Нет, — сказал дядя. — Лучше ты сам. Я никогда так близко не видел этих зверушек. Гляди-ка, да у нее есть глаза! Она, наверно, нас видит.
— Конечно, — говорю я. — Она смотрит прямо на вас.
Мой дядя посмотрел в глаза рогатой жабе. Рогатая жаба посмотрела в глаза моему дяде. Добрых полминуты смотрели они прямо в глаза друг другу, потом рогатая жаба отвернулась и опустила глаза. Дядя вздохнул с облегчением.
— Тысяча таких, — сказал он. — могли бы, наверно, убить человека.
— Они стадами не водятся. Вряд ли вы увидите больше одной сразу.
— Большая жаба, наверно, может загрызть человека до смерти.
— Они не растут большие. Больше такой, как эта, они не бывают.
— Какие огромные глаза для такого маленького создания. Ты уверен, что они не сердятся, когда их хватают руками?
— Они, наверно, сейчас же забывают об этом, как только их отпустишь.
—Ты в самом деле так думаешь?
— Да, вряд ли у них хорошая память.
Дядя выпрямился и глубоко вздохнул.
— Отпусти ее с миром, — сказал он. — Не надо быть жестоким с невинными тварями божьими. Раз она не ядовитая и не злопамятна, ростом не бывает больше мыши и не собирается в стада, отпусти эту робкую крошку на землю. Будем добры ко всем зверюшкам, которые живут на земле вместе с нами.
— Хорошо, сэр.
Я опустил рогатую жабу на землю.
— Осторожнее, — сказал дядя. — Пусть ничто не тревожит этих поселенцев на моей земле.
Рогатая жаба заковыляла прочь.
— Эти зверьки, — сказал я, — живут на таких землях веками.
— Веками? — сказал дядя. — Ты уверен?
— Не то чтобы уверен, но думаю, что так. Во всяком случае, они всё еще здесь.
Мой дядя поглядел на свою землю, на кактусы и колючие заросли, на небо над головой.
— Да чем же они тут питались все время?
— Не знаю, — говорю.
— А как ты думаешь?
— Насекомыми, наверно.
— Насекомыми? — вскричал дядя. — Какими еще насекомыми?
— Жучками какими-нибудь, откуда я знаю. Мало ли как они там называются. Я могу спросить завтра в школе.
Мы продолжали шагать по безводной пустыне. Когда нам стали попадаться какие-то ямки в земле, дядя остановился и сказал:
— Кто это там живет?
— Луговые собачки.
— А что это такое?
— Ну, — говорю я, — это что-то вроде крысы. Они принадлежат к отряду грызунов.
— Что делают все эти твари на моей земле? — говорит дядя.
— Да они ведь не знают, что это ваша земля. Живут себе здесь с давних пор.
— Не думаю, чтобы эта рогатая жаба когда-нибудь раньше смотрела в глаза человеку.
— Да, едва ли.
— Как по-твоему, я ее напугал?
— Наверно не знаю.
— Если и напугал, то не намеренно. Знаешь, я собираюсь выстроить здесь дом.
— Вот как!
— Непременно, — говорит дядя. — Великолепный дом.
— Далековато немножко.
— Всего лишь час езды от города.
— Если делать пятьдесят миль в час.
— тут нет пятидесяти миль до города. Всего тридцать семь.
— Ну, придется накинуть немного лишку на плохие дороги.
— Я построю себе чудеснейший дом, — говорит дядя. — А кто еще живет на этой земле?
— Ну, тут еще водится три или четыре вида змей.
— Ядовитых?
— Большей частью нет. Хотя вот, скажем, гремучая змея...
— Да ты что? Неужели тут водятся гремучие змеи?
— Вот на такой земле они обычно и водятся.
— И много их тут? А?
— В среднем на акр? Или на все шестьсот сорок акров?
— В среднем на акр.
— Ну, пожалуй, штуки три на акр наберется. По скромному подсчету.
— Три на акр? По скромному подсчету?
— Ну, может быть, две.
— Сколько же это выйдет на весь участок?
— Сейчас поглядим. Две на акр. Шестьсот сорок акров. Приблизительно полторы тысячи.
— Полторы тысячи гремучих змей?
— Акр тоже штука изрядная. Две гремучие змеи на акр — это не так уж много. Они не часто будут вам попадаться.
— А что тут еще есть у нас ядовитого?
— Да больше, кажется, ничего. Все остальные зверюшки безвредные. Да и гремучие змеи тоже не так уж опасны, если на них не наступишь.
— Ладно, — сказал дядя. — Ступай вперед да хорошенько смотри под ноги. Увидишь змею — гляди не наступи на нее. Я вовсе не хочу, чтобы ты погиб одиннадцати лет от роду.
— Хорошо, сэр. Я буду смотреть внимательно.
Мы повернулись и пошли назад к «форду». Ни одной змеи я на обратном пути не увидел. Мы сели в машину, и дядя закурил сигарету.
— Из этой унылой пустыни я сделаю сад.
— Да, сэр.
— Я знаю, какие передо мной трудности, и знаю, как их преодолеть.
— Как?
— Ты, конечно, думаешь о рогатых жабах или гремучих змеях?
— Я думаю о трудностях.
— Первым делом найму несколько мексиканцев, чтобы они поработали тут как следует.
— А что они будут делать?
— Сначала расчистят целину. Потом поищут воду и выроют мне колодец.
— Где выроют?
— Прямо в земле, — сказал дядя. — Когда у нас будет вода, я велю им вспахать землю и приступим к посадке.
— А что вы будете растить? Пшеницу?
— Пшеницу? — вскричал дядя. — На что мне пшеница? Хлеб стоит пять центов булка. Я посажу гранатовые деревья.
— А почем идут гранаты?
— Трудно сказать. Гранаты фактически не известны в этих краях. Может, по десять, пятнадцать, а то и двадцать центов штука.
— А что еще вы думаете сажать?
— Я задумал посадить много разных деревьев.
— Персики?
— Да, акров десять.
— А как насчет абрикосов?
— О, еще бы! Прелестнейший фрукт — абрикос. Изящной формы, чудесного вкуса и с восхитительной косточкой. Акров двадцать я засажу абрикосами.
— Не пришлось бы только мексиканцам повозиться с водой. Найдется она тут под землей?
— Конечно, найдется, — сказал дядя. — Важно начать. Я предупрежу рабочих, чтоб они остерегались гремучих змей. Гранаты, — повторил он. — Персики. Абрикосы. Чтибы такое еще?
— Инжир?
— Тридцать акров инжира.
— А как насчет тутовых ягод? Шелковица — очень красивое дерево.
— Тутовые ягоды, — сказал дядя. Он прищелкнул языком от удовольствия. — Красивое дерево, что и говорить. Дерево, которое я хорошо знал на родине. Сколько бы акров ты предложил?
— Акров десять.
— Отлично. Что еще?
— Оливы вот тоже красивые.
— О да, конечно. Десять акров олив. Еще?
— Ну, яблони вряд ли станут расти на такой земле.
— Не станут. Да я все равно не люблю яблок.
Он включил мотор, и мы пустились по сухой целине к такой же сухой дороге. Машина слегка подпрыгивала, пока мы не достигли дороги, а там мы поехали побыстрее.
— Вот еще что, — сказал дядя. — Когда мы приедем домой, ничего не говори об этой ферме нашим.
— Хорошо, сэр.
«Ферма? — подумал я. — Какая ферма?»
— Пусть это будет для них сюрпризом. Ты ведь знаешь, какова твоя бабушка. Я лучше сначала сделаю все, как задумал, а когда все будет готово, привезу на ферму всю семью и преподнесу им сюрприз.
— Хорошо, сэр.
— Ни одной душе ни слова.
— Хорошо, сэр.
Так вот, пришло время, и мексиканцы стали расчищать целину. За два месяца они расчистили что-то около десяти акров. Было их семеро. Работали они лопатами и мотыгами. Зачем их заставляли это делать, они понятия не имели. Все это им казалось очень странным, но они не роптали. Деньги им платили, а остальное их не касалось. Это были двое братьев со своими сыновьями. Однажды старший брат, Диего, очень вежливо спросил моего дядю, чем они тут, собственно говоря, занимаются.
— Сеньор, — сказал он, — простите, пожалуйста, зачем мы корчуем эти кактусы?
— Я буду возделывать эту землю, — сказал мой дядя.
Другой мексиканец спросил Диего по-мексикански, что сказал дядя, и Диего ему объяснил.
Они решили, что не стоит беспокоиться и говорить моему дяде, что у него из этого ничего не выйдет. Они спокойно продолжали корчевать кактусы.
Однако кактусы недолго оставались поверженными. На расчищенном месте буйно прорастали свежие колючие побеги. Дядю это прямо поразило.
— Чтобы избавиться от кактусов, — сказал я, — необходима глубокая вспашка. Нужно пропахать весь участок вчистую.
Дядя обсудил это дело с Райеном, который торговал сельскохозяйственными орудиями. Райен посоветовал дяде не возиться с лошадьми, а поступить по-современному: пускай по участку пройдёт трактор — он сделает годовую работу за один день.
И дядя мой купил трактор «Джон Дир». Это была великолепная машина. Механик от Райена научил Диего обращаться с трактором, и в следующий раз, когда мы с дядей приехали на участок, мы увидели вдали одинокий трактор — он тарахтел в беспредельном безмолвии пустыни. Это производило ужасное впечатление. Да и в самом деле было ужасно. Дядя мой нашел, что это прост чудесно.
— Прогресс, — сказал он. — Новый век наступил. Десять тысяч лет назад понадобилась бы сотня человек на целую неделю, а трактор сделал их работу за один день.
— Десять тысяч лет назад? Вы, верно, хотите сказать вчера.
— А хоть бы и так, — сказал дядя. — Современные удобства все равно ни с чем не сравнить.
— Трактор — какое же это удобство?
— А что же это, по-твоему? Разве водитель не сидит?
— Попробуй на нем устоять, — говорю я.
— Раз вам есть где сидеть, — сказал дядя, — это уже удобство. Свистеть ты умеешь?
— Да, сэр. Какой мотив вы хотите послушать?
— Не нужно мне никаких мотивов. Я хочу, чтобы ты посвистел этому мексиканцу на тракторе.
— Зачем?
— Да просто свистни. Пусть он узнает, что мы здесь и что мы довольны его работой. Он, должно быть, вспахал уже акров двадцать.
— Хорошо, сэр.
Я вложил в рот второй и третий пальцы обеих рук и засвистел изо всей силы. Вышло здорово громко. Но Диего, видно, не услышал. Он был довольно далеко. Но мы ведь сами шли по направлению к нему, и я не мог понять, зачем дяде так нужно, чтобы я свистел.
— Еще раз, — сказал он.
Я свистнул еще раз, но Диего не слышал.
— Громче, пожалуйста.
На этот раз я чуть не лопнул от натуги, а дядя заткнул пальцами уши. И мексиканец на тракторе услышал. Он сбавил скорость, развернулся и пошел пахать поле прямо по направлению к нам.
— Вы этого хотели от него? — спросил я.
— Ладно, все равно, — сказал дядя.
За каких-нибудь полторы минуты трактор подкатил к нам Мексиканец казался очень довольным. Он вытер грязь и пот с лица и сошел с трактора.
— Сеньор, — сказал он, — это чудесная штука.
— Я рад что вам нравится, — сказал дядя.
— Не хотите ли прокатиться? — спросил мексиканец.
Дядя не знал, что ответить. Он поглядел на меня.
— Валяй сперва ты. Покатайся немножко.
Диего влез на трактор и помог мне вскарабкаться. Он сел на металлическое сиденье, а я стал сзади и ухватил его за плечи. Трактор затрясся, подпрыгнул и двинулся с места. Он шел быстро и здорово шумел. Мексиканец сделал по полю большой круг и подвел трактор обратно к дяде. Я соскочил.
— Ладно, — сказал дядя мексиканцу. — Продолжайте свою работу.
И мексиканец повел трактор обратно к тому месту, где он пахал перед тем.
Воду из земли дяде удалось добыть только много месяцев спустя. Много скважин пробурили по всему участку, но вода на поверхность не подымалась. Были, конечно, у дяди и механические насосы, но вода все-таки не шла. Из Техаса прибыл водный специалист, по фамилии Рой, с двумя младшими братьями, и они принялись исследовать землю. Они сказали дяде, что добудут для него воду. У них ушло на это три месяца, вода была мутная, да и той было немного. Специалист сказал дяде, что со временем дело пойдет на лад, и уехал обратно в Техас.
Теперь половина земли была очищена и вспахана, и вода у нас была, так что настало время посадки.
Мы стали сажать гранатовые деревья. Они были самого высокого качества и очень дорогие. Мы посадили их штук семьсот. Сам я посадил сотню, дядя — тоже порядочно. У нас образовалась двадцатиакровая гранатовая роща у черта на куличках — посреди совершенно дикой пустыни. Это была самая очаровательная нелепость, которую только можно себе вообразить, и дядя был без ума от нее. Беда только, что деньги у дяди подходили к концу. И вот, вместо того, чтобы продолжать дело и засадить фруктовыми деревьями все шестьсот сорок акров, он решил посвятить все свои усилия время и деньги одной гранатовой роще.
— Это только на первое время, — говорил он. — Пока мы не начнем торговать гранатами и не выручим наши деньги обратно.
— Разумеется, сэр, — поддакивал я.
Я не был уверен, но мне почему-то казалось, что никаких годных плодов с этих маленьких деревцев мы не получим по крайней мере в течение двух или трех лет однако я ничего не сказал.
Рабочих-мексиканцев дядя рассчитал, и мы с ним взялись за хозяйство сами. У нас был трактор и участок земли, поэтому время от времени мы ездили на плантацию, гоняли трактор, выпахивали кактусы и взрыхляли почву между гранатовыми деревьями. Так продолжалось три года.
— Скоро уже, — говорил дядя, — на месте этой пустыни ты увидишь чудеснейший в мире сад.
Положение с водой, однако, все не улучшалось. Изредка начинала вдруг бить сильная, щедрая струя, в которой было совсем мало камешков, и дядя очень радовался, но на следующий день вода шла опять мутная, слабенькой струйкой. Гранатовые деревья храбро боролись за жизнь, но все не получали достаточно влаги, чтобы принести плоды.
Зацвели они только на четвертый год. Для дяди это было большим торжеством. Он совсем потерял рассудок от радости, когда увидел деревья в цвету.
Но ничего путного из этих цветов не вышло. Они были очень красивы, но и только. Редкие пурпурные цветы.
В тот год дядя снял урожай в три маленьких граната.
Один съел я, другой съел он, а третий мы выставили на самом виду у него в конторе.
На следующий год мне исполнилось пятнадцать лет. Много чудесных вещей случилось со мной за это время. Так, я прочел много хороших книг и ростом стал с моего дядю. Ферма все еще оставалась нашей тайной. Она стоила дяде кучу денег, но он по-прежнему не терял надежды, что очень скоро начнет торговать гранатами, вернет свои деньги и осуществит свой план создания сада в пустыне.
Деревца развивались неважно. Они немножко подросли, но это было едва заметно. Многие из них завяли и погибли.
— Это нормально, — говорил дядя. — Двадцать деревьев на акр — это потеря нормальная. Новых мы пока не будем сажать. Сделаем это позже.
Помимо всего, он еще выплачивал деньги за землю.
На следующий год он снял со своего сада штук двести гранатов. Собирали урожай мы с ним вдвоем. Гранаты эти выглядели довольно жалко. Мы упаковали их в красивые ящики, и дядя отправил товар одному оптовому торговому дому в Чикаго. Всех ящиков было одиннадцать.
Целый месяц мы не получали от торгового дома никакого ответа, и вот однажды ночью дядя заказал междугородний телефонный разговор. Оптовый торговец д’Агостино сказал дяде, что гранатов никто не берет.
— Почем вы спрашиваете за ящик? — кричал в телефон дядя.
— Один доллар, — кричал в ответ д’Агостино.
— Это мало, — кричал дядя. — Я хочу пять долларов за ящик, и ни цента меньше.
— Их не берут и по доллару за ящик, — кричал д’Агостино.
— Почему не берут? — кричал дядя.
— Люди не знают, что это такое, — кричал д’Агостино.
— Что же вы за делец, в таком случае? — кричал дядя. — Это гранаты. Я хочу по пять долларов за ящик.
— Я не могу их продать, — кричал торговец. — Я сам съел один гранат и не нахожу в них ничего замечательного.
— Вы с ума сошли, — кричал дядя. — Нет во всем мире других таких фруктов, как гранаты. Пять долларов ящик — да это ведь даром.
— А что с ними прикажете делать? — кричал д’Агостино. — Я не могу их продать. Они мне ни к чему.
— Понимаю — просипел дядя. — Отправьте их обратно срочным грузом.
Телефонный вызов стоил дяде семнадцать долларов.
Итак, одиннадцать ящиков вернулись обратно.
Почти все гранаты мы с дядей съели сами.
На следующий год дядя не мог уже больше платить за землю. Он вернул бумаги человеку, который продал ему участок. Я был в это время в конторе.
— Мистер Гриффит, — сказал дядя. — Я вынужден вернуть вам вашу собственность, но хочу попросить вас об одном одолжении. Двадцать акров я засадил гранатовыми деревьями и был бы вам очень признателен, если бы вы позволили мне приглядывать за ними.
— Приглядывать за ними? — сказал мистер Гриффит. — Чего ради?
Дядя пытался ему объяснить, но не мог. Слишком трудно что-нибудь втолковать человеку, если он вам не сочувствует.
И вот дядя потерял и землю, и деревья.
Года три спустя мы с дядей съездили туда на машине и прошли в гранатовую рощу. Все деревья погибли. Почва снова заросла кактусами и колючими кустарниками. Если не считать маленьких мертвых гранатовых деревьев, все здесь было в точности так, как всегда, с первых дней сотворения мира.
Мы прошлись по гранатовой роще и вернулись к машине.
Сели в машину и поехали обратно в город.
Мы ничего не сказали друг другу, потому что у нас было слишком много что сказать, но слов для этого не было.

__________________
I'm a Personal Magnet

ВЕЛЬВЕТОВЫЕ ШТАНЫ

Большинство людей едва ли задумывается над тем, какое огромное значение имеют штаны.
Обыкновенный человек, надевая штаны по утрам или снимая их на ночь, не станет, даже забавы ради, размышлять о том, каким бы он был горемыкой, если б не было у него штанов; как бы жалок он был, если бы ему пришлось появиться без штанов на людях; какими неловкими стали бы его манеры, каким нелепым его разговор, каким безрадостным его отношение к жизни.
Тем не менее, когда мне было четырнадцать лет, когда я читал Шопенгауэра, Ницше и Спинозу, не верил в бога, враждовал с Исусом Христом и католической церковью, когда я был чем-то вроде философа своего собственного толка, — мысли мои, глубокие и будничные в равной мере, постоянно обращались к проблеме человека без штанов, и, как вы можете догадаться, мысли эти чаще были тяжкими и печальными, порой же веселыми и жизнерадостными. В этом, я думаю, отрада философа: познавать как ту, так и другую сторону явлений.
С одной стороны, человек, очутившийся на людях без штанов, был бы, вероятно, пренесчастным созданием, но, с другой стороны, если этот самый человек, будучи при штанах, прослыл душой общества и весельчаком, то, по всем вероятиям, даже и без штанов он останется весельчаком и душой общества и, может быть, даже найдет в этом счастливый предлог для самых остроумных и очаровательных шуток. Такого человека нетрудно себе представить, и я полагал, что он совсем бы не смутился (по крайней мере, в кинокартине), а напротив, знал бы, как себя вести и что делать, чтобы внушить людям некую простую истину, а именно: что такое, в конце концов, пара штанов? Ведь отсутствие таковых — это еще не конец света и не крушение цивилизации. И все-таки мысль о том, что я сам когда-нибудь могу появиться на людях без штанов, ужасала меня, потому что я знал, что не смогу подняться на должную высоту и убедить окружающих, что подобные вещи случаются на каждом шагу и что еще не наступил конец света.
У меня была только одна пара штанов, да и то дядиных, латаных-перелатанных, штопаных-перештопанных и довольно далеких от моды. Дядя мой носил эти штаны пять лет, прежде чем передал мне, и вот я стал надевать их каждое утро и снимать каждый вечер. Носить дядины брюки было честью для меня. Кто-кто, а уж я-то в этом не сомневался. Я знал, что это честь для меня, я принял эту честь вместе со штанами, я носил штаны, носил честь, и все-таки штаны были мне не по росту.
Слишком широкие в талии, они были слишком узки в обшлагах. В отроческие годы мои никто не считал меня франтом. Если люди оборачивалась, чтобы взглянуть на меня лишний раз, то только из любопытства: интересно, в чьи это он штаны нарядился?
На дядиных штанах было четыре кармана, но среди них ни одного целого. Когда мне случалось иметь дело с деньгами, платить и получать сдачу, то приходилось совать монеты в рот и все время быть начеку, чтобы не проглотить их.
Понятно, я был очень несчастлив. Я стал читать Шопенгауэра и презирать людей, а вслед за людьми — и бога, а после бога — и весь мир, всю вселенную, все это нелепое жизненное устройство.
В то же время я понимал, что дядя, передав мне свои штаны, отличил меня перед множеством своих племянников, и я чувствовал себя польщенным и до известной степени одетым. Дядины штаны, рассуждал я, все же лучше, чем ничего, и, развивая эту мысль, мой гибкий философский ум быстро доводил ее до конца. Допустим, человек появился в обществе без штанов. Не потому, что ему захотелось так. И не для того, чтобы позабавиться. Не с тем, чтобы показаться оригинальным, и не ради критики западной цивилизации, а просто потому, что у него нет штанов, просто потому, что купить их ему не на что. Допустим, он надел все, кроме штанов — белье, носки, ботинки, рубашку, — и вышел на люди и смотрит всем прямо в глаза. Допустим, он это сделал. Леди, у меня нет штанов! Джентльмены, у меня нет денег! Так что из этого? Штанов у меня нет, денег тоже, но я — обитатель этого мира. И я намерен оставаться им до тех пор, пока не умру или не настанет конец света. Я намерен и впредь передвигаться по свету, хотя бы и без штанов.
Что могут с ним сделать? Посадить в тюрьму? А если так, то на сколько времени? И за что? Какого это рода преступление — появиться на людях, среди себе подобных, без штанов?
Ну, а вдруг, думал я, меня пожалеют и захотят мне подарить пару старых штанов? Одна мысль об этом приводила меня в бешенство. Только не вздумайте дарить мне ваши старые штаны, мысленно кричал я им. Не пытайтесь меня облагодетельствовать. Не хочу я ваших штанов, ни старых, ни новых. Я хочу, чтобы у меня были штаны мои собственные, прямо из магазина, новешенькие: фабричная марка, сорт, размер, гарантия. Пусть у меня, черт возьми, будут мои собственные штаны и ничьи другие. Я живу на земле и хочу иметь свои собственные брюки.
Я ужасно сердился на тех, кому могло прийти в голову пожалеть и облагодетельствовать меня, потому что такого я не мог допустить. Я не мог допустить, чтобы люди пожаловали мне что-то. Я хотел приобретать свои вещи, как все. Сколько стоят эти брюки? Три доллара? Хорошо. Я их беру. Только так. Никаких колебаний. Сколько? Три доллара. Хорошо. Заверните.
Когда я в первый раз надел дядины брюки, дядя мой отошел на несколько шагов, чтобы лучше меня оглядеть, и сказал:
— Они сидят превосходно.
— Да, сэр, — сказал я.
— Достаточно просторны вверху, — сказал он.
— Да, сэр, — сказал я.
— Красиво облегают ногу внизу, — сказал он.
— Да, сэр, — сказал я.
И тут под влиянием какого-то странного чувства, ну так, скажем, как будто в этот самый момент славный обычай ношения брюк переходил от одного поколения к другому, дядя ужасно разволновался и стал трясти мне руку, бледный от возбуждения и онемевший от восторга. Потом он выбежал из дома, как бежит человек от чего-нибудь слишком трогательного, такого, что невозможно больше вынести, а я попробовал установить, смогу ли, при известной осторожности, передвигаться в его штанах с места на место.
Оказалось, могу. Движения мои были несколько скованы, но все-таки ходить было можно. Я чувствовал себя не совсем уверенно, но нагота моя была прикрыта, я мог делать шаги и надеялся, что постепенно научусь передвигаться быстрее. Надо только приспособиться. Это, может быть, потребует нескольких месяцев, но со временем, наверное, я научусь ходить по земле и осморительно, и проворно.
Я носил дядины штаны много месяцев, и это были самые несчастливые месяцы моей жизни. Почему? Потому что в ту пору были в моде вельветовые брюки. Сначала обыкновенные вельветовые брюки, а потом, через год, в Калифорнии наступило испанское возрождение и в моду вошли испанские вельветовые брюки. Это были брюки-клеш с красной выпушкой по низу, часто с пятидюймовым корсажем, иногда с мелкими украшениями на поясе. Четырнадцатилетние мальчишки в брюках такого фасона не только чувствовали себя уверенно и свободно, но знали, что одеты по моде, а стало быть, могли веселиться напропалую, ухаживать за девчонками, болтать с ними и все такое. А я не мог. И вполне естественно, что с горя я обратился к Шопенгауэру и стал презирать женщин, а потом и мужчин, детей, коров, лошадей, диких зверей джунглей и даже рыб. Что такое жизнь? — спрашивал я. Что они все о себе воображают только оттого, что на них испанские вельветовые брюки-клеш? Читали они Шопенгауэра? Нет. Знают они, что бога не существует? Нет. Догадываются, что любовь — это самая невыносимая скука на свете? Нет. Они круглые невежды. Они носят шикарные вельветовые штаны, но они погрязли в невежестве. Им невдомек, что все вокруг — пустейший обман, а сами они — жертвы жестокой насмешки.
Я горько над ними смеялся.
И все же я порой забывал все, что знал, что вычитал у Шопенгауэра, и в полной простоте и невинности, без всяких философских размышлений, бегал за девчонками и чувствовал себя весело и беззаботно, пока вдруг не обнаруживал, что надо мной смеются. Все из-за дядиных штанов. Не в таких штанах ухаживают за девицами. Это были несчастные, мрачные, унылые брюки. Носить такие брюки, бегать в них за девчонками было просто трагично, а со стороны выглядело очень смешно.
Я стал копить каждый цент, который выпадал на мою долю, и терпеливо ждал своего часа. В один прекрасный день я пойду в магазин и скажу, чтобы мне дали испанские брюки-клеш, цена безразлична.
Прошел долгий год, суровый и печальный. Год философии и человеконенавистничества.
Я копил монету за монетой и собирался со временем стать владельцем своей собственной пары вельветовых брюк испанского фасона. Я приобрел бы в них покров и защиту и в то же время такое одеяние, в котором человеку нельзя не быть веселым и беззаботным.
Так вот, я накопил достаточно денег, как и хотел, и зашел в магазин, как и хотел, и купил себе пару великолепных испанских вельветовых брюк-клеш, как и хотел, но месяц спустя, когда начались занятия и я явился в школу, я оказался единственным мальчиком в вельветовых штанах этого особого фасона. Как видно испанскому возрождению пришел конец. Вельветовые штаны нового фасона были очень скромными, без клешей, без пятидюймового корсажа, без всяких украшений. Просто обыкновенные вельветовые брюки.
Мог ли я быть после этого веселым и беззаботным? Нет, ни беззаботным, ни веселым я отнюдь не выглядел. И это только ухудшало дело, потому что веселыми и беззаботными выглядели мои брюки. Собственные мои штаны. Купленные на кровные мои денежки. Они-то выглядели и весело, и беззаботно. Что же, решил я, значит, я должен быть весел и беззаботен, как и мои штаны. Иначе нет на земле справедливости. Не могу же я, в самом деле, ходить в школу в таких штанах и не быть веселым и беззаботным. Значит, я буду веселым и беззаботным назло всему миру.
Я стал проявлять исключительное остроумие по любому поводу и получать за это по уху. Я то и дело смеялся, но неизменно обнаруживал, что никто, кроме меня, не смеется.
Это было так мучительно, что я бросил школу.
Нет, не быть бы мне таким философом, каков я сейчас, если бы не горе, которое я пережил из-за этих испанских вельветовых штанов.

__________________
I'm a Personal Magnet