3

«В глуши, в горах Салмаста, есть село
Хафтван. И было мне четыре года,
когда устои нашего народа
изгнание жестоко потрясло.

Те, кто в живых остались, — налегке
на север двинулись. Пришли на берег Дона
в Ростов. Отец построил дом. Вкруг дома
сад насадил. Река невдалеке

сквозь тростники сверкала. Гасла боль
изгнания. Жизнь повернулась круто,
но продолжалась. Девочка Анюта
была моей соседкой. И любовь

пришла ко мне. Анюта сиротой
росла. И только бабушка-старушка
у ней была. Но смуглая девчушка,
подросши, заблистала красотой.

Казачка чистокровная, она
была стройна, смугла — мои смуглянку
соседку принимали за армянку,
влюбленность наша им была видна.

Мне двадцать два исполнилось как раз.
Была Анюта на год младше. Тайно
мы сговорились, что пора настала
нам пожениться. Но старуха глаз

с нас не спускала и пришла сказать:
«Пусть малый ваш вкруг девки-то не вьется!
Ей муж по красоте ее найдется,
а ваш — что он Анюте сможет дать?..»

Взаимной тяге любящих сердец
сочувствуя, нашел нас за сараем
и с видом заговорщика отец
сказал, что свадьбу осенью сыграем.

Такая радость! Право, что с того,
что бабка не согласна ни в какую! —
я подольщусь к ней, я ей растолкую
всю мощь, всю нежность чувства моего!..

Шел август, время медленно текло,
и было это время очень смутным.
И осенью уже, туманным утром,
по почте предписание пришло.

Предписывалось нам — моей семье
и всем пришедшим с нами из Салмаста —
собраться, приготовиться к судьбе
изгнанников. Предписано — и баста!

Нас отправляли заново в Иран,
откуда, бросив все, дома и земли,
бежали — и давно ли? — наши семьи...
Вновь беженцы сбивались в караван.

Дома бросали. Что возьмешь с собой?
Навек прощайте, яблони и груши,
в которые мы вкладывали души.
И снова мы не спорили с судьбой.

Вот жизнь прошла — а страшно вспоминать,
что в эти дни с Анютою творилось.
В ней чувство в горе полностью раскрылось,
чтоб сжечь ее, чтоб души истерзать

всем тем, кто видел, как прекрасный взор,
всегда горячий, полный жизнью,— мраком
померкнул вдруг, когда пошло все прахом.
В очах ее погаснувших укор

был обращен ко мне. И боль свою
я забывал — душа моя терзалась
сознанием вины. Оно осталось,
хотя, как и тогда, не сознаю,

в чем, в чем вина моя? Старуха рот
беззубый разевает, проклиная
день моего рожденья, весь мой род,
а я — молчу, Анюту обнимая

в последний раз. Вокруг гудит вокзал,
и на перрон толпа валит из зала...
Не помню, что я ей тогда сказал,
не помню, что она тогда сказала.

Окаменел рассудок на краю
безумия. Мотает волосами
Анюта, заливается слезами
и головою бьется в грудь мою.

Она кричала что-то. Только я
молчал в окаменении безумья.
Локомотив пускает пар, буксуя.
И крик звенит: «Я буду ждать тебя!..»

__________________
«Никто никого не может потерять, потому что никто никому не принадлежит.»