Незадолго перед тем, роясь под лестницей грязно-розового особняка на
Якиманке, я разыскал оборванную книжку Синьяка в защиту импрессионизма.
Автор изъяснял "закон оптической смеси", прославлял работу мазками и внушал
важность употребления одних чистых красок спектра.
Он основывал свои доказательства на цитатах из боготворимого им Эжена
Делакруа. То и дело он обращался к его "Путешествию в Марокко", словно
перелистывая обязательный для всякого мыслящего европейца кодекс зрительного
воспитания.
Синьяк трубил в кавалерийский рожок последний зрелый сбор
импрессионистов. Он звал в ясные лагеря, к зуавам, бурнусам и красным юбкам
алжирок.
При первых же звуках этой бодрящей и укрепляющей нервы теории я
почувствовал дрожь новизны, как будто меня окликнули по имени...
Мне показалось, будто я сменил копытообразную и пропыленную городскую
обувь на легкие мусульманские чувяки.
За всю мою долгую жизнь я видел не больше, чем шелковичный червь.
К тому же легкость вторглась в мою жизнь, как всегда сухую и
беспорядочную и представляющуюся мне щекочущим ожиданием какой-то
беспроигрышной лотереи, где я могу вынуть все, что угодно: кусок
земляничного мыла, сидение в архиве в палатах первопечатника или вожделенное
путешествие в Армению, о котором я не переставал мечтать.
Хозяин моей временной квартиры -- молодой белокурый юрисконсульт --
врывался по вечерам к себе домой, схватывал с вешалки резиновое пальто и
ночью улетал на "юнкерсе" то в Харьков, то в Ростов.
Его нераспечатанная корреспонденция валялась по неделям на неумытых
подоконниках и столах. Постель этого постоянно отсутствующего человека была
покрыта украинским ковричком и подколота булавками.
Вернувшись, он лишь потряхивал белокурой головой и ничего не
рассказывал о полете.
Должно быть, величайшая дерзость -- беседовать с читателем о настоящем
в тоне абсолютной вежливости, которую мы почему-то уступили мемуаристам.
Мне кажется, это происходит от нетерпения, с которым я живу и меняю
кожу.
Саламандра ничего не подозревает о черном и желтом крапе на ее спине.
Ей невдомек, что эти пятна располагаются двумя цепочками или же сливаются в
одну сплошную дорожку, в зависимости от влажности песка, от жизнерадостной
или траурной оклейки террария.
Но мыслящая саламандра -- человек -- угадывает погоду завтрашнего дня,
-- лишь бы самому определить свою расцветку.
Радом со мной проживали суровые семьи трудящихся. Бог отказал этим
людям в приветливости, которая все-таки украшает жизнь. Они угрюмо сцепились
в страстно-потребительскую ассоциацию, обрывали причитающиеся им дни по
стригущей талонной системе и улыбались, как будто произносили слово
"повидло".
Внутри их комнаты были убраны, как кустарные магазины, различными
символами родства, долголетия и домашней верности. Преобладали белые слоны
большой и малой величины, художественно исполненные собаки и раковины. Им не
был чужд культ умерших, а также некоторое уважение к отсутствующим.
Казалось, эти люди с славянски пресными и жестокими лицами ели и спали в
фотографической молельне.
И я благодарил свое рождение за то, что я лишь случайный гость
Замоскворечья и в нем не проведу лучших своих лет. Нигде и никогда я не
чувствовал с такой силой арбузную пустоту России; кирпичный колорит
москворецких закатов, цвет плиточного чая приводил мне на память красную
пыль Араратской долины.
Мне хотелось поскорее вернуться туда, где черепа людей одинаково
прекрасны и в гробу, и в труде.
Кругом были не дай бог какие веселенькие домики с низкими душонками и
трусливо поставленными окнами. Всего лишь семьдесят лет тому назад здесь
продавали крепостных девок, обученных шитью и мережке, смирных и понятливых.
Две черствые липы, оглохшие от старости, подымали на дворе коричневые
вилы. Страшные какой-то казенной толщиной обхвата, они ничего не слышали и
не понимали. Время окормило их молниями и опоило ливнями,-- что гром, что
бром -- им было безразлично.
Однажды собрание совершеннолетних мужчин, населяющих дом, постановило
свалить старейшую липу и нарубить из нее дров.
Дерево окопали глубокой траншеей. Топор застучал по равнодушным корням.
Работа лесорубов требует сноровки. Добровольцев было слишком много. Они
суетились, как неумелые исполнители гнусного приговора.
Я подозвал жену:
-- Смотри, сейчас оно упадет.
Между тем дерево сопротивлялось с мыслящей силой,-- казалось, к нему
вернулось полное сознание. Оно презирало своих оскорбителей и щучьи зубы
пилы.
Наконец ему накинули на сухую развилину, на то самое место, откуда шла
его эпоха, его летаргия и зеленая божба, петлю из тонкой прачечной веревки и
начали тихонько раскачивать. Оно шаталось, как зуб в десне, все еще
продолжая княжить в своей ложнице. Еще мгновение -- и к поверженному
истукану подбежали дети.
В этом году правление Центросоюза обратилось в Московский университет с
просьбой рекомендовать им человека для посылки в Эривань. Имелось в виду
наблюдение за выходом кошенили -- мало кому известной насекомой твари. Из
кошенили получается отличная карминная краска, если ее высушить и растереть
в порошок.
Выбор университета остановился на Б.С.Кузине, хорошо образованном
молодом зоологе. Б.C. проживал со старушкой матерью на Б. Якиманке, состоял
в профсоюзе, перед каждым встречным и поперечным из гордости вытягивался в
струнку и выделял из всей академической среды старика Сергеева, который
собственноручно смастерил и приладил все высокие красные шкапы зоологической
библиотеки и, проведя ладонью, с закрытыми глазами, безошибочно называл
породу уже обделанной древесины -- будь то дуб, ясень или сосна.
Б.C. ни в коем случае не был книжным червем. Наукой он занимался на
ходу, имел какое-то прикосновение к саламандрам знаменитого венского
самоубийцы -- профессора Каммерера и пуще всего на свете любил музыку Баха,
особенно одну инвенцию, исполняемую на духовых инструментах и взвивающуюся
кверху, как готический фейерверк.
Кузин был довольно опытным путешественником в масштабе СССР. И в
Бухаре, и в Ташкенте мелькала его лагерная гимнастерка и раздавался
заразительный военный смех. Повсюду он сеял друзей. Не так давно один мулла
-- святой человек, похороненный на горе, -- прислал ему формальное извещение
о своей кончине на чистом фарсидском языке. По мнению муллы, славный и
ученый молодой человек, исчерпав запас здоровья и наплодив достаточно
детей,-- но не раньше,-- должен был с ним соединиться.
Слава живущему! Всякий труд почтенен!
В Армению Кузин собирался нехотя. Все бегал за мешками и ведрами для
сбора кошенили и жаловался на хитрость чиновников, не выдававших ему тары.
Разлука -- младшая сестра смерти. Для того, кто уважает резоны
судьбы,-- есть в проводах зловеще-свадебное оживление.
То и дело хлопала наружная дверь, и с мышиной якиманской лестницы
прибывали гости обоего пола: ученики советских авиационных школ -- беспечные
конькобежцы воздуха, сотрудники дальних ботанических станций, специалисты по
горным озерам, люди, побывавшие на Памире и в Западном Китае и просто
молодые люди.
Началось разливание по рюмкам виноградных московских вин, милое
отнекивание женщин и девушек, брызнул сок помидоров и бестолковый общий
говор: об авиации, о мертвых петлях, когда не замечаешь, что тебя
опрокинули, и земля, как огромный коричневый потолок, рушится тебе на
голову, о ташкентской дороговизне, о дяде Саше и его гриппе, о чем угодно...
Кто-то рассказывал, что внизу на Якиманке разлегся бронзовый инвалид,
который тут и живет, пьет водку, читает газеты, дуется в кости, а на ночь
снимает деревянную ногу и спит на ней, как на подушке.
Другой сравнивал якиманского Диогена с феодальной японкой, третий
кричал, что Япония -- страна шпионов и велосипедистов.
Предмет беседы весело ускользал, словно кольцо, передаваемое за спиной,
и шахматный ход коня, всегда уводящий в сторону, был владыкой застольного
разговора...
Не знаю, как для других, но для меня прелесть женщины увеличивается,
если она молодая путешественница, по научной командировке пролежала пять
дней на жесткой лавке ташкентского поезда, хорошо разбирается в линнеевской
латыни, знает свое место в споре между ламаркистами и эпигенетиками и
неравнодушна к сое, к хлопку или хондрилле.
А на столе роскошный синтаксис путаных, разноазбучных, грамматически
неправильных полевых цветов, как будто все дошкольные формы растительного
бытия сливаются в полногласном хрестоматийном стихотворении.
В детстве из глупого самолюбия, из ложной гордыни я никогда не ходил по
ягоды и не нагибался за грибами. Больше грибов мне нравились готические
хвойные шишки и лицемерные желуди в монашеских шапочках. Я гладил шишки. Они
топорщились. Они убеждали меня. В их скорлупчатой нежности, в их
геометрическом ротозействе я чувствовал начатки архитектуры, демон которой
сопровождал меня всю жизнь.
А на подмосковных дачах мне почти не приходилось бывать. Ведь не
считать же автомобильные поездки в Узкое по Смоленскому шоссе, мимо
толстобрюхих бревенчатых изб, где капустные заготовки огородников как ядра с
зелеными фитилями. Эти бледно-зеленые капустные бомбы, нагроможденные в
безбожном изобилии, отдаленно мне напоминали пирамиду черепов на скучной
картине Верещагина.
Теперь не то, но перелом пришел, пожалуй, слишком поздно.
Еще в прошлом году на острове Севане, в Армении, гуляя в высокой
поясной траве, я восхищался безбожным горением маков. Яркие до хирургической
боли, какие-то лжекотильонные знаки, большие, слишком большие для нашей
планеты, несгораемые полоротые мотыльки, они росли на противных волосатых
стеблях.
Я позавидовал детям. Они ретиво охотились за маковыми крыльями в траве.
Нагнулся раз, нагнулся другой... Уже в руках огонь, словно кузнец одолжил
меня углями.
Однажды в Абхазии я набрел на целые россыпи северной земляники.
На высоте немногих сот футов над уровнем моря невзрослые леса одевали
все холмогорье. Крестьяне мотыжили красноватую сладкую землю, подготовляя
луночки для ботанической рассады.
То-то я обрадовался коралловым деньгам северного лета. Спелые
железистые ягоды висели трезвучьями, пятизвучьями, пели выводками и по
нотам.
Итак, Б.C., вы уезжаете первым. Обстоятельства еще не позволяют мне
последовать за вами. Я надеюсь, они изменятся.
Вы остановитесь на улице Спандарьяна, 92, у милейших людей --
Тер-Оганьянов. Помните, как было? Я бежал к вам "по Спандарьяну", глотая
едкую строительную пыль, которой славится молодая Эривань. Еще мне были любы
и новы шероховатости, шершавости и торжественности отремонтированной до
морщин Араратской долины, город, как будто весь развороченный
боговдохновенными водопроводчиками, и большеротые люди, с глазами,
просверленными прямо из черепа,-- армяне.
Мимо сухих водокачек, мимо консерватории, где в подвальчике разучивали
квартет и откуда слышался сердитый голос профессора: "падайте! падайте!"--
то есть дайте нисходящее движение в адажио,-- к вашей подворотне.
Не ворота, а длинный прохладный туннель, прорубленный в дедовском доме,
и в него, как в зрительную трубу, брезжил дворик с зеленью такой не по
сезону тусклой, как будто ее выжгли серной кислотой.
Кругом глазам не хватает соли. Ловишь формы и краски -- и все это
опресноки. Такова Армения.
На балкончике вы показали мне персидский пенал, крытый лаковой
живописью цвета запекшейся с золотом крови. Он был обидно пустой. Мне
захотелось понюхать его почтенные затхлые стенки, служившие сардарскому
правосудию и моментальному составлению приговоров о выкалывании глаз.
Затем, снова уйдя в ореховый сумрак квартиры Тер-Оганьянов, вы
возвратились с пробиркой и показали мне кошениль. Красно-бурые горошины
лежали на ветке.
Эту пробу вы взяли из татарской деревни Сарванлар, верстах в двадцати
от Эривани. Оттуда хорошо виден отец Арарат, и в сухой пограничной атмосфере
невольно чувствуешь себя контрабандистом. И, смеясь, вы мне рассказывали,
какая есть в Сарванларе в дружественной вам татарской семье отличная
девчурочка-обжорка... Ее хитренькое личико всегда обмазано кислым молоком и
пальчики лоснятся от бараньего жира... Во время обеда вы, отнюдь не страдая
изжогой брезгливости, все же откладывали для себя потихоньку лист лаваша,
потому что обжорка ставила ножки на хлеб, как на скамеечку.
Я смотрел, как сдвигалась и раздвигалась гармоника басурманских
морщинок у вас на лбу -- пожалуй, самое одухотворенное в вашем физическом
облике. Эти морщинки, как будто натертые барашковой шапкой, реагировали на
каждую значительную фразу, и они гуляли на лбу ходуном, хорохором и ходором.
Было в вас что-то, мой друг, годуновско-татарское.
Я сочинял сравнения для вашей характеристики и все глубже вживался в
вашу антидарвинистическую сущность, я изучал живую речь ваших длинных,
нескладных рук, созданных для рукопожатия в минуту опасности и горячо
протестовавших на ходу против естественного отбора.
Есть у Гете в "Вильгельме Мейстере" человечек по имени Ярно: насмешник
и естествоиспытатель. Он по неделям скрывается в латифундиях
образцово-показательного мира, ночует в башенных комнатах на захолодавших
простынях и выходит к обеду из глубин благонамеренного замка.
Этот Ярно был членом своеобразного ордена, учрежденного крупным
помещиком Леотаром -- для воспитания современников в духе второй части
"Фауста". Общество имело широкую агентурную -- вплоть до Америки -- сеть,
организацию, близкую к иезуитской. Велись тайные кондуитные списки,
протягивались щупальца, улавливались люди.
Именно Ярно поручено было наблюдение за Мейстером.
Вильгельм путешествовал с мальчуганом Феликсом, сыном несчастной
Марианны. Жить в одном месте свыше трех суток запрещалось параграфом искуса.
Румяный Феликс -- розовое дидактическое дитя -- гербаризировал, восклицал:
"Sag mir, Vater" <Cкажи мне, отец
(нем.).>, -- поминутно
вопрошал отца, отламывая куски горных пород, и заводил
знакомства-однодневки.
У Гете вообще очень скучные, благонравные дети. Дети в изображении Гете
-- это маленькие Эроты любознательности с колчаном метких вопросов за
плечами...
И вот Мейстер в горах встречается с Ярно.
Ярно буквально вырывает из рук Мейстера его трехдневную путевку. Позади
и впереди у них годы разлуки. Тем лучше! Тем звучнее эхо для лекции геолога
в лесном университете.
Вот почему теплый свет, излучаемый устным поучением, ясная дидактика
дружеской беседы намного превосходит вразумляющее и поучающее действие книг.
Я с благодарностью вспоминаю один из эриванских разговоров, которые вот
сейчас, спустя какой-нибудь год, уже одревлены несомненностью личного опыта
и обладают достоверностью, помогающей нам ощущать самих себя в предании.
Речь зашла о "теории эмбрионального поля", предложенной профессором
Гурвичем.
Зачаточный лист настурции имеет форму алебарды или двухстворчатой
удлиненной сумочки, переходящей в язычок. Он похож также на кремневую стрелу
из палеолита. Но силовое натяжение, бушующее вокруг листа, преобразует его
сначала в фигуру о пяти сегментах. Линии пещерного наконечника получают
дуговую растяжку.
Возьмите любую точку и соедините ее пучком координат с прямой. Затем
продолжите эти координаты, пересекающие прямую под разными углами, на
отрезок одинаковой длины, соедините их между собой, и получится выпуклость.
В дальнейшем силовое поле резко меняет свою игру и гонит форму к
геометрическому пределу, к многоугольнику.
Растение -- это звук, извлеченный палочкой терменвокса, воркующий в
перенасыщенной волновыми процессами сфере. Оно -- посланник живой грозы,
перманентно бушующей в мироздании,-- в одинаковой степени сродни и камню, и
молнии! Растение в мире -- это событие, происшествие, стрела, а не скучное
бородатое развитие!
Еще недавно, Борис Сергеевич, один писатель <М.Э.Козаков.
(Примеч.
О. Э. Мандельштама).> принес публичное покаяние в том, что был
орнаменталистом или старался по мере греховных сил им быть.
Мне кажется, ему уготовано место в седьмом кругу дантов-ского ада, где
вырос кровоточащий терновник. И когда какой-нибудь турист из любопытства
отломит веточку этого самоубийцы, он взмолится человеческим голосом, как
Пьетро де Винеа: "Не тронь! Ты причинил мне боль! Иль жалости ты в сердце не
имеешь? Мы были люди, а теперь деревья..."
И капнет капля черной крови...
Какой Бах, какой Моцарт варьирует тему листа настурции? Наконец
вспыхнула фраза: "Мировая скорость стручка лопающейся настурции".
Кому не знакома зависть к шахматным игрокам? Вы чувствуете в комнате
своеобразное поле отчуждения, струящее враждебный к неучастникам холодок.
А ведь эти персидские коники из слоновой кости погружены в раствор
силы. С ними происходит то же, что с настурцией московского биолога
Е.С.Смирнова и с эмбриональным полем профессора Гурвича.
Угроза смещения тяготеет над каждой фигуркой во все время игры, во все
грозовое явление турнира. Доска пучится от напряженного внимания. Фигуры
шахмат растут, когда попадают в лучевой фокус комбинации, как волнушки-грибы
в бабье лето.
Задача разрешается не на бумаге и не в камер-обскуре причинности, а в
живой импрессионистской среде в храме воздуха и света и славы Эдуарда Манэ и
Клода Монэ.
Правда ли, что наша кровь излучает митогенетические лучи, пойманные
немцами на звуковую пластинку, лучи, способствующие, как мне передавали,
усиленному делению ткани?
Все мы, сами о том не подозревая, являемся носителями громадного
эмбриологического опыта: ведь процесс узнавания, увенчанный победой усилия
памяти, удивительно схож с феноменом роста. И здесь и там -- росток, зачаток
и -- черточка лица или полухарактера, полузвук, окончание имени, что-то
губное или небное, сладкая горошина на языке, -- развивается не из себя, но
лишь отвечает на приглашение, лишь вытягивается, оправдывая ожидание.
Этими запоздалыми рассуждениями, Б.С., я надеюсь хотя бы отчасти вас
вознаградить за то, что мешал вам в Эривани играть в шахматы.
